Анатоль БУТЕВИЧ
СЛОВО ДВУХ СВИДЕТЕЛЕЙ
...и в начале владычества того Жигимонта Первого был некий... который из недалёкости своей замыслил или вернее из отчаяния имя и могущество Христа Господа себе приписал и присвоил.
«Хроника Белой Руси...» каноника жмойского Матея Стрыковского
Будучи на склоне дней, готовясь к общей чаше человеческой — её ведь никто не минует, — зная, что за чертой не встретимся вновь, ибо веры мы разной, а возможно, и за чертой лежит «может быть» иль вообще ничто, решили мы, один грамотный, а другой памятливый, рассказать вам, люди, о Юрасе Братчике, которого церковь назвала «лже-Христом».
Ложь и обман! Многих они так били каменьями, а потом канонизировали. Этого — вряд ли. Оболгали и забыли грамотные, оболгали богатые, оболгали книжники продажные имя его. И записали о нём только Матей Стрыковский, да Квангин Алесь-летописец, да Варлаам Оршанский, да Зборовская писцовая книга, да Андроник, Логофил по фамилии, из Буйничей Могилёвских.
Но первых два, книги свои спасая, из-за страха иудейского, о Городне словно и не помнят; кражу Чудотворной из Вильно в Честогов относят; вором одним его делают, шуткой шалберской всё показывают, историей плутовской. А остальные, если и говорят о бунте и большой городенской резне, то, зная мало, строками двумя, от одной буквы красной до другой: «Христос тот наречённый город взял и людей побил, но потом...». И, ещё слова два произнеся, говорят потом, как корова у ратмана на льду ногу сломала и что сено слишком в этом году дорогим было. Нужно разве свиньям непотребным сено?!
Как собираются причислять кого-нибудь к лику святых — вспоминают, сотворил ли он до смерти хотя бы два чуда. И «адвокат дьявола» о тех чудесах спрашивает с сомнением, пробует доказать, что были это не чудеса, а какие-то чары и заклинания и блуд лотровский, и доказательств требует, что дива эти были.
У него, у Юрася Братчика, чудес было больше. И главное чудо — мертвые встали, когда пришёл он.
И потому заблудшим этим, чернокнижникам, довелось бы решать и изрекать вопрос о втором пришествии сына Божьего на землю, а это труднее, чем сколько там дураков в святые записать.
Безмолвствуют они. Безмолвствуют и книгочеи. Кто знает — тот сказать не может иль не хочет. Кто может сказать тот не знает.
А мы можем. Мы знаем. Мы ходили с ним. И старики мы уж. Нечего нам, как коту возле горячего сала, ходить. И сало нам не надобно, и лозина не страшна. Да и прежде мы писали. Только то рукописание исчезло, поворовали его.
