.
Едкая, мощная сатира. «Член всех академий и Дворца Мира» Полоний выступает с речью перед народами: «Где вы предпочитаете окочуриться – на земле, под землей, в воздухе или в воде? (Мне лично вода всегда казалась отвратной – легкое вино, по-моему, гораздо приятней.) Хотите ли вы получить пулю в живот – круглую или заостренную, черную или золоченую, а может быть, шрапнель, „чемодан“, осколок или, наконец, добрый удар штыком, который и по прошлым войнам вам уже хорошо знаком? Желаете, чтобы вас, как клопа, раздавили или, как курицу, распотрошили, зажарили или сварили, сделали из вас котлетку или биток или пропустили сквозь вас электрический ток? Это считается особенно шикарным… Мы для вашего же блага устраняем лишь то, что признано чересчур вульгарным, грубым, необразованным, варварским и нецивилизованным, как, например, подводные лодки и вонючие газы, а на все прочее без отказа принимаем любые заказы, ибо мы войну без устали совершенствуем и полируем, под орех разделываем и лакируем, памятуя, что она-то и есть незыблемое основание, на котором воздвиглось цивилизации мощное здание! В самом деле, не будь войны, так и мир не имел бы цены! И не война ли помогла нам создать in saecula per pacula[169] Лигу Наций? Заметьте, как все это связано! Не будь наций, не было б Лиги Наций. Не будь наций, не было бы войны. Не будь войны, не было бы наций. Отсюда ясно, что все и сейчас прекрасно, а будет еще лучше».
Ритм этой речи, аллитерации, бесконечное и смешное перечисление – все это по тону напоминает Рабле. То же можно заметить в «Кола Брюньоне», «который стал реакцией на десять лет скованности в доспехах Жан-Кристофа… Я почувствовал настоятельную необходимость в свободной галльской веселости – да, вплоть до дерзости». Возвращение на родную землю, в нивернезскую Бургундию, пробудило разом всех «кола брюньонов», каких Ромен Роллан издавна носил в себе.
Нелепое желание представить этого француза по происхождению и воспитанию, этого писателя, любимыми учителями которого, как он сам не раз признавался, были Монтень и Рабле, представить его космополитом – это чистое безумие. Конечно же, он любил Шекспира и Данте, Бетховена и Толстого; конечно же, он интересовался индуистской мистикой, – ничто великое не было ему чуждо. Если ты хочешь спасти цивилизацию, считал он, необходимо сблизить людей – только не болтовней, как делал это Полоний, а совместными действиями. Он верил в необходимость создания единой Европы (и даже, может быть, Евразии) при условии, что не будут нивелироваться особенности разных наций. «Никогда в жизни мне не пришло бы в голову обезличить, лишить индивидуальности целые расы или отдельных людей. Нельзя обеднять мир».
