– Давай я пойду, – сказал Со Лей, когда Бенни, набросив плащ, уже стоял на пороге.
– Она моя дочь… – возразил Бенни, и лицо его внезапно исказила гримаса раскаяния.
– И это еще одна причина остаться с ней – с ними. Не стоит рисковать, Бенни. Я обернусь за четверть часа и приведу лекаря…
У подножия холма полыхнуло, затем донесся взрыв, вспышка на миг озарила безжизненную пустоту комнаты за их спинами. Дети и прислуга прятались вместе с Кхин среди штабелей винтовок в кабинете Бенни. Но в этой вспышке Бенни вдруг разглядел мир, где нет больше его семьи – семьи, о верности которой он позабыл, и он застыл, скованный ужасом.
– Я должен увезти нас отсюда… – выговорил наконец он, – в Кхули или Тенассерим…
И не добавил: «А ты поедешь с нами?»
– Мое место на линии фронта, – помедлив, сказал Со Лей. Он чувствовал, что падает в бездну, что бесконечно растянутая нить, связывавшая их, лопнула.
Вот и конец, подумал он.
Как все же странно, что это произошло в тот самый момент, когда началась революция.
В феврале – когда каренская революция вступила в первую трагическую фазу, и качины присоединились к восстанию, и правительственные войска взбунтовались, и крупные города, включая Мандалай и Пром, сдались армиям «инсургентов», – Бенни арендовал самолет, чтобы перевезти семью вместе с другими каренами в Татон, столицу старого королевства монов на равнине Тенассерим в Южной Бирме, действующую зону перемирия.
Если дом, который они снимали в Татоне, висевший на сваях, как на стволах деревьев, над утоптанной землей, чем-то и напоминал Луизе о Таравади, если зловоние от гниющих отходов под этим домом возвращало ее мысли к тем мрачным дням, когда папу арестовали в Таравади, – если это бегство смутно напоминало бегство в Кхули, то она притворялась, что ей все равно. Рядом с домом высилась стена древнего города, заросшая травой и диким виноградом, а за ней – крутой склон холма, на вершине которого стояла белая с золотом пагода, и каждый день они с Джонни, избавленные от оков обязательной ванны, занятий музыкой и школьных уроков, играли в шарики, копались в желтой глине и бегали наперегонки со своими новыми приятелями-монами на самую вершину пагоды, где сбрасывали обувь и воображали, что они птички, парящие на ветру. Там, под порывами ветра, комок в горле мог растаять.
Папа настоял на том, чтобы взять с собой Луизин аккордеон, и по вечерам он буквально рыдал от смеха, когда она сражалась с неповоротливой громадиной, выдавливая залихватские дребезжащие мелодии. Она догадывалась, что папин смех – от того же отчаяния, что и ее потребность рассмешить, и изо всех сил старалась играть, смеяться, пытаться преодолеть тоску и мамин осуждающий взгляд.
