В итоге им посоветовали договариваться с бирманцами.
Но это предательство лишь укрепило узы, связавшие вновь Бенни и Со Лея (как и тот день, когда Луиза наткнулась на оружие в кабинете Бенни и оба почувствовали себя виноватыми). Оба испытали жгучую боль, уязвленные – в январе 1947-го – приглашением Аун Сана в Букингемский дворец.
– Даже Черчилль отказывается верить. – Бенни читал донесение одного из своих лондонских агентов. – Говорит, только послушай: «Я никак не ожидал увидеть Аун Сана, чьи руки обагрены кровью англичан и кровью мирных бирманцев (это он про кровь каренов, качинов и чинов, пояснил Бенни), поднимающимся по ступеням Букингемского дворца как полномочный представитель бирманского правительства».
Оба негодовали после победного возвращения Аун Сана в Бирму и его наглого утверждения, что он один определил судьбу страны. «И разве не я, – заявил правитель, – вытащил Бирму из положения, в котором с ней не считались ни люди, ни собаки, а теперь внутренние события в стране привлекают внимание всего мира?» Оба выступали против наивной веры в «принципы» Аун Сана относительно прав «приграничных народов», побуждая каренов покинуть конференцию, которую бирманский лидер вскоре организовал в Панлоне, где шаны, качины и чины согласились на условия, готовившие, по мнению некоторых, почву для будущих полуавтономных государств в границах Бирмы.
– Но почитай мелким шрифтом… – доказывал Бенни каждому, кто готов был слушать, – что они хотят предоставить нам «права меньшинств».
А когда в апреле Аун Сан публично и неоднократно пригрозил «уничтожить» каждого, кто выступит против его национальных целей («Мы предоставим свободу слова, свободу печати и свободу агитации. Но если оппозиция злоупотребит этими свободами, она будет уничтожена. Используйте любую тактику, стремясь к власти, которая сейчас в наших руках, но мы уничтожим каждого, кто прибегнет к тактике, наносящей вред народу и государству. Вперед, продолжайте агитировать. Но посмейте только бороться нечестным путем, и вы будете уничтожены»), оба одновременно испытали чувство досады и печального удовлетворения.
Но все же Со Лей осознавал, что, несмотря на все их политическое единение, они с Бенни старательно избегают зыбкой почвы, по-прежнему разделявшей их: не самой Кхин, даже не правды о том, что произошло однажды ночью между ней и Со Леем, но куда более мощного и очевидного – необычайной преданности Со Лея ребенку и его матери. Глубоко в душе Со Лей понимал: вполне вероятно, единственное, что заставляет его сражаться за дело каренов, благодаря чему он с каждым днем становится все трезвее и рассудительнее, это возможность быть рядом с Кхин и ребенком.
