— Поэтому ты разыгрываешь водяного? — она успокоилась и поплыла вперед. — Я даже не знаю, что случилось, но я не боюсь больше воды и не понимаю, когда это произошло.
— В воде нельзя разговаривать. Слова здесь много отнимают сил, — сказал он.
— Ты говоришь о воде, как о живом существе, — усмехнулась она.
— В ней рождается все живое, — заметил Дягилев.
Никогда он так не говорил с ней, не противоречил, а напротив, всегда уступал, бывал снисходителен или переводил все в шутку. Она и сейчас не приняла его слова всерьез. Он улыбнулся и велел опереться рукой о его плечо.
— Женщины всегда и во все времена теряли много сил от глупой болтовни, — наконец не выдержал и засмеялся он.
Она молча положила ему руку на плечо. Усталость действительно сказывалась или это он плыл чересчур быстро? Дышалось тяжело, тело опустилось глубже, чем обычно. Но сейчас он сильно ей помогал, плыл, как акула или моторная лодка. Вода его ни капли не тяготит, словно в ней он рожден, подумала Люба.
Берег медленно, незаметно приближался, и вскоре уже можно было разглядеть на нем старый сосновый бор, подходивший почти к самой воде, отсеченный от нее разросшимся кустарником и березовым подлеском.
Красной медью блистали могучие стволы деревьев.
— Какая красота! — с тоской сказала Люба.
— Ради этого стоило плыть!
— Но я так устала, что не могу радоваться.
— Надо еще немного потерпеть, — прерывистым голосом сказал он.
— Ты устал еще больше, чем я, — она отпустила его плечо.
Дягилев лег на спину, раскинув руки крестом, закрыл глаза.
— Мне кажется, ты можешь так и уснуть на воде… — испугалась она не на шутку.
— Лучше всегда плыть вперед, — он сделал кувырок в воде, и плечо его пришлось ей как раз под руку, — осталось каких-то тридцать метров.
Они вышли из воды и легли на раскаленный песок и с наслаждением почувствовали его слабое тепло замерзшими телами. Затем к ним вернулась способность слышать лес, птичьи голоса и осязать разнотравье. Душный, густой смолистый воздух долетал и сюда. Ощущение было столь сильным, что Дягилев сел и с удивлением обнаружил: лежали они на песке, а не в траве на поляне, да и лежали в нескольких метрах от воды. Огромная гладь ее была, как гигантскими окнами, покрыта густо-синими квадратными пятнами вперемешку с темно-серыми, что взъерошил легкой рябью ветер, отчего они казались вспаханными рукой человека нивами.
Но почему густо-синие площади не тронул ветер? Или в ветре, вернее, в воздухе, как в воде, есть свои границы перехода? Свои течения, и они не перемешиваются? А вот он и Люба не осязали этого раньше никогда и не понимали, что поверхность воды чувствительна, словно человеческая кожа, встречаясь с другой стихией.
