С полминуты я не мог догадаться, чем была эта мгновенная вспышка. Я знал, что увидел что-то невероятно прекрасное, уловил чье-то отношение к чему-то, что вызывало экстаз, но чья эта была точка зрения, чем было это мерцание красоты, на эти вопросы я не мог дать ответ.
Я стащил эттитьюдинизатор и сидел, недоуменно глядя на жужжащую за стеклом муху. В другой комнате Ван Мандерпутц продолжал распекать кающегося Картера, а в углу, которого было не видно с моего места, я слышал шорох бумаги, на которую мисс Фиц переписывала бесконечные лекции. Я озадаченно размышлял над тем, что произошло, и вдруг меня осенило.
Муха, должно быть, жужжала между мной и одним из находившихся во внешней лаборатории. Я следил за ее полетом с помощью едва видимого луча эттитьюдинизатора, и этот луч, должно быть, на мгновение высветил голову одного из трех человек за стеклом. Но чью? Самого Ван Мандерпутца? Очевидно, что это была голова либо профессора, либо Картера, поскольку секретарша находилась вне пределов досягаемости луча.
Казалось невероятным, что холодный и блестящий ум Ван Мандерпутца может быть источником того эмоционального экстаза, который я почувствовал. Следовательно, луч высветил голову мягкого и безобидного маленького Картера. Охваченный любопытством, я натянул прибор на голову и стал сканировать лучом большую комнату.
Мне не приходило в голову, что такого рода процедура являлась столь же предосудительной, как и подслушивание. Если уж говорить прямо, она была даже более предосудительной, поскольку подразумевала кражу гораздо более личной информации, чем та, которую человек мог передать словами. Но тогда мне хотелось прежде всего удовлетворить собственное любопытство, я хотел узнать, что за точка зрения скрывалась за этой странной мгновенной вспышкой красоты. А если я это делал недостаточно этично, то Бог меня накажет.
Итак, я направил эттитьюдинизатор на Картера. В этот момент он почтительно слушал Ван Мандерпутца, и я ясно почувствовал то уважение, которое он испытывает к великому человеку, уважение с отчетливым элементом страха. Я ощутил впечатление, которое производил на Картера громкий голос профессора, звучащий подобно грому Божьему, да и сам профессор был почти богом для этого маленького человека. Я понял, что думает Картер о себе самом, и его автопортрет проявил его мышиную сущность даже сильнее, чем тот образ, который рисовало мое сознание. Когда на мгновение он взглянул в мою сторону, я понял, что он думает обо мне и, хотя я уверен, что Диксон Уэллс не был тем имбецилом, каким представлялся Ван Мандерпутцу, но я также уверен, что он и не являлся самым жизнерадостным человеком в мире, каким казался Картеру. В общем, точка зрения Картера была точкой зрения робкого, безобидного, застенчивого, услужливого человека, и я все больше недоумевал, что могло вызвать эту исчезнувшую вспышку красоты в подобной голове.
