Франсуаза и Доминик, занятые тяжелой работой, обожали друг друга. Они мало разговаривали между собою, зато переглядывались, нежно улыбаясь друг другу. Дядюшка Мерлье еще ни слова не сказал о свадьбе, и оба они относились с уважением к этому молчанию, дожидаясь воли старика. Наконец как-то в середине июля он велел выставить на дворе, под старым вязом, три стола и пригласил своих рокрёзских друзей притти к нему вечером выпить по стаканчику. Когда двор наполнился и каждый взял в руки стакан, дядюшка Мерлье высоко поднял свой и сказал:
— Так вот. Имею удовольствие объявить вам, что через месяц, в день святого Людовика, Франсуаза выйдет замуж вот за этого молодца.
Тут стали шумно чокаться. Все смеялись. А дядюшка Мерлье, возвысив голос, добавил:
— Доминик, поцелуй невесту. Так полагается.
И те, зардевшись, поцеловались под еще более дружный смех гостей. Это был истинный праздник. Был опорожнен целый бочонок. Потом, когда остались только самые близкие, завязалась мирная беседа. Наступила ночь, звездная и очень светлая. Доминик и Франсуаза, сидевшие рядом на одной скамье, молчали. Один старик-крестьянин стал рассуждать о войне, которую император объявил Пруссии. Всех рокрёзских парней уже забрали. Вчера опять шли войска.
— Ну, — сказал дядюшка Мерлье с эгоизмом счастливого человека, — Доминик иностранец, ему не итти. А если пруссаки придут, он защитит свою жену.
Мысль о том, что могут притти пруссаки, показалась забавной шуткой. Им дадут хорошую взбучку, и все это скоро кончится.
— Я уже их видывал, я уже их видывал, — повторил глухим голосом старик-крестьянин.
Наступило молчание. Потом снова чокнулись. Франсуаза и Доминик ничего не слышали: незаметно для окружающих они взялись за руки, и это показалось им таким сладостным, что они застыли, устремив взоры во тьму.
Что за теплая, дивная ночь! По обеим сторонам белеющей дороги в младенческой безмятежности засыпало село. Лишь изредка раздавалось пение какого-нибудь не во-время проснувшегося петуха. Из больших соседних лесов долетали медлительные дуновенья, касавшиеся крыш, словно ласка. Луга с их черными тенями приобрели таинственное и сосредоточенное величие, в то время как все источники, все воды, струившиеся во тьме, казались свежим и размеренным дыханием уснувшей природы. Порою можно было подумать, что старое мельничное колесо дремлет и ему снится что-то, как дряхлой сторожевой собаке, которая лает во сне; оно покрякивало, разговаривало само с собою, убаюкиваемое водопадом Морели, чьи воды отражали звуки с мелодичностью и протяжностью органной трубы. Никогда еще мир столь всеобъемлющий не спускался на столь счастливый уголок земли.
