— Недужится? — снова повторил Ермак Тимофеевич.
— Да… Вот уже недели с две как бьётся с ней нянька её, Антиповна, старуха умная, преданная, всем, чем ни на есть пользует… Не действует. Краска с лица, почитай, сошла, с тела спала, тает девка на глазах и на поди…
— С чего бы это? — участливо спросил Ермак.
Его побледневшее лицо выдавало волнение, которое он старался всеми силами скрыть. И он достиг этого.
— И сами ума не приложим… Антиповна, кажись, до правды додумалась. Замуж пора ей…
— Вот оно что…
— Тут-то и закавыка, — продолжал Строганов. — В глуши живём, какие тут женихи… Вот и отписываю в Москву…
Старик жестом руки указал на написанную им грамотку.
— В Москву?
— Да, к боярину Обноскову…
И Семён Иоаникиевич вдался в подробности. Он рассказал Ермаку Тимофеевичу уже известное читателям: о приезде Степана Обноскова с царской грамотой, о впечатлении, произведённом на него Ксенией Яковлевной, о дозволенном сватовстве и пересылке грамотками.
Он не заметил, что каждое слово его точно ножом ударяет по сердцу его слушателя. Да и мог ли он представить себе это?
Ермак Тимофеевич сидел ни жив ни мёртв, хотя всеми силами старался казаться равнодушным.
— Да до Москвы-то не близкий свет. Гонца сегодня пошлю, а когда он доедет и благополучно ли, когда ответ привезёт, когда сам наречённый жених пожалует, много воды утечёт, а девка не по дням, а по часам тает… Вот она беда-то какая. Посетил Господь… — закончил свой рассказ Семён Иоаникиевич.
Ермак Тимофеевич молчал.
— А ты ко мне, добрый молодец, с радостью или тоже с бедой? — спросил его Семён Иоаникиевич.
— Моя беда, Семён Аникич, полбеды, — отвечал Ермак. — Речь моя о ней и подождать может, а вот надо раскинуть умом, как помочь девушке-то…
— Как тут поможешь? Антиповна бает, что не к смерти, не умрёт до замужества… Травкой её хотели попоить, кровь, бает, жидит она, от густой крови, вишь, девка туманится… Антиповне и книги в руки, старуха дотошная.
— А знаешь, купец, пословицу: ум хорошо, а два лучше?..
— Это точно… Да к чему это?
— А к тому, что я, может, в этой беде помочь тебе могу.
— Ты?
— Да, я. Не гляди, что молод я, Семён Аникич. Много на своём коротком веку я видывал, иному старцу это не привидится, с тем и умрёт, не увидит.
— Поверю, добрый молодец, жисть такая…
— Да и доходить до всего сызмальства любил я… Чуть что, сейчас же доведаюсь. Стояли мы долго станом на Волге близ Астрахани. Вдали от берега укрылися, в лесу дремучем… Прознал я от тамошних жителей, что в том лесу колдунья живёт в избушке одинокой, в овраге… Потянуло меня к ней… Пошёл… Старуха как есть страшилище. Приняла меня неласково, ну да я зыкнул на неё и нож ей показал. Против булатного-то не оказалось у ней наговору, ну да и к чёрту в пекло идти в старости охоты у ней не было… Подружились мы со старухой-то, стал я к ней кажинный день шастать, деньгами оделять, кое-каким припасом. Старуха мягче воску стала, полюбила меня, сынком стала называть, чёртова дочь в чёртовы внуки меня, значит, пожаловала… Ничто, думаю, только бы своего добиться и обо всех её зельях да наговорах узнать. А трав этих у неё чёртова пропасть была для просушки в хате понавешана. Котелок на очаге был особенный, на треногом тагане. Кот чёрный, глаза горят, как уголья, да ворон без ноги, старый-престарый… Хрипло так, бывало, каркает. Стала старуха меня учить травы различать, снадобья делать, какие в пользу, какие во вред человеку идут. Учила, учила да и обмолвилась, что-де её знахарство перейдёт ко мне только после её смерти. Я на ус себе намотал это и продолжал к ней шастать да выспрашивать. Всё выспросил, больше, говорит, тебя учить, добрый молодец, нечему. Я и отблагодарил, отправил её к отцу — дьяволу…
