— Жрец, — шепнул проводник. — Это последний, оставшийся в живых, и он один со своим молчаливым помощником надзирает за храмом.
И с искренней болью добавил, что «до войны с Римом» последователи этого культа исчислялись тысячами.
Тем временем жрец приближался мелкими шажками, спокойно глядя на пришельцев, безразличный к их иностранной внешности, словно давно их ожидал.
Германик поздоровался и обратился к нему по-гречески:
— Ты можешь объяснить мне, о чём говорят эти древнейшие надписи на камне?
Его вопрос был слишком нетерпеливым и прямым, и старик свободно ответил по-гречески, что может прочесть, перевести и объяснить эти надписи, потому что, как указывают его одежды, является жрецом. Но ничего не прочёл и не перевёл.
Солнце, уже низко опустившееся над пустыней, отбрасывало тени на высеченные в камне знаки. Гай долго разочарованно смотрел на них и пробормотал Залевку:
— И ты тоже не можешь их прочесть?
Высокообразованный грек промолчал, а жрец сказал:
— Это великий священный язык. Он состоит не только из звуков, как греческий. У нас, как и у вас, двадцать четыре буквы, но для священного языка их не хватает, и тысячи лет назад мы добавили к ним ещё семь.
По торжественному тону казалось, что он знает эти семь букв, рождённых из демотического письма и сумевших через столетия сохраниться в алфавите, который мы теперь называем коптским.
— Но главное, — продолжал старик, — каждый объект, который ты видишь на земле, каждое действие, которое совершаешь, каждая мысль у тебя в голове представляются на священном языке неким образом. Потому что видимый и невидимый миры неразделимы.
До этого мгновения Гай твёрдо верил, что греческий язык, которым он владел с таким изяществом, является наилучшим на всей земле способом выражения мысли. Теперь же он увидел, что даже отец замолк.
Жрец побеждённого и доведённого до нищеты народа ответил на их молчание сдержанной усталой улыбкой, без всякой вражды. В его коже цвета старой глины прямой свет прочертил морщины. Египтянин сказал, что этот храм в течение тысячелетий был одним из величайших в Верхнем и Нижнем Египте.
— Отсюда, где ты стоишь, чтобы добраться до хема — священной целлы, — сильному мужчине нужно сделать шестьсот шагов. Ты хочешь спросить, почему наши святилища так безграничны по сравнению с маленькими целлами ваших греческих храмов?
— Да, — импульсивно ответил Гай.
— Храм представляет собой путь твоей жизни. Посмотри, откуда ты пришёл сюда: твой первоначальный путь шёл с севера, где царят мрак и невежество, но по бокам стоят сфинксы и львы — символы божественной власти, которая оберегает тебя, ибо ты ищешь света знания. Чтобы попасть в храм, смотри, есть единственный проход, потому что единственной — и непростой — является дорога души. А отсюда ты войдёшь в хонт, первый укрытый стенами двор, где твоя душа должна отделиться от внешнего мира. Внутри хонта — видишь, вон там? — откроется второй проход. Оттуда, когда будешь готов, ты войдёшь в оу-сех хо-теп — зал жертвоприношений, где душа освящает саму себя. И там ты найдёшь третий проход и войдёшь в святилище — сит уе-рит. Но туда приходят лишь очень немногие, и сейчас бесполезно говорить об этом. А в самой глубине возвышается гранитный хем, в полдень сверкающий светом знания, — это божественная целла, куда может войти только фар-хаоуи, или фараон, как говорите вы, греки, — с улыбкой сказал египтянин.
