Сам Луциан выпростался-таки из облачения, оставшись в одной исподней рубахе. И тело задышало, да и облегчение государь испытал немалое.
Кваску хлебанул, жажду утоляя, и застыл, к себе прислушиваясь: а ну как вновь пучить начнет?
Гурцеев вошел, поклонился, и вновь же Луциан отметил, что поклон этот был исполнен с уважением немалым.
— Звали, государь-батюшка? — лет Гурцееву было немало. А Луциан его иным помнит… тут же… вон, борода седа, волосы тоже белым припорошило.
— Присядь, — велел он, махнувши на креслице резное.
Никодим тотчас креслице подвинул. И столик, расписанный дивными птицами. На столике появился кувшин свежего квасу, миска с сушеною клюквой, другая — с орехами медовыми.
Пряники.
И… нет, пряников не хочется. Совсем даже.
Гурцеев присел осторожно. Посох свой примостил с краешку кресла и поглядел этак, вопросительно.
— Недовольные? — поинтересовался Луциан, ответ наперед ведая.
— А то…
Луциан кивнул, потянулся было к яблочку наливному, до которых всегда охоч был, но руку убрал, потому как в животе вновь заурчало, напоминая, что не совсем государь-батюшка и здоров.
— И… кто?
— Да, почитай, все, — Гурцеев голову склонил виновато.
А ведь упреждал… как есть, упреждал.
— А ты?
Ответил боярин не сразу. Молчал долго, до того, что прямо на сердце похолодело, кольнула мыслишка, что, может, не стоило вот так и сразу…
— Школы — дело доброе, что бы там ни говорили… я-то своим еще когда поставил, в имении, — заговорил Гурцеев, и голос боярина звучал низко, раскатисто. — Оно-то, может, и кажется, что иным людям наука — дело вовсе лишнее. На кой хлебопашцу грамота? Аль там еще кому? Но с другое стороны… человек ученый, он же ж не просто так. Он с пониманием ко многому подходит. Если ученость на пользу пошла.
— А если нет?
— Дурака, сколько ни учи, а без толку, — махнул рукой Гурцеев и тяжко вздохнул. — Мыслю, не в школах дело? Магики?
— Маги, — поправил старого друга — а Гурцеева он мыслил именно другом еще с тех самых пор, когда они вдвоем лезли на ту яблоню, матушкою посаженную в стороне от прочих. И чего, спрашивается, лезли? Главное, что ветки поломали.
Матушка осерчала крепко.
Батюшка и вовсе за розгу взялся, не поглядел, что сын единственный да наследник… Гурцееву тоже досталось. А он зубы сцепил да все повторял, что Луциан невиновный, что, мол, его задумка — молодильных яблочек добыть.
Яблоня тоже жива.
Стоит себе. Огорожена. И никому-то с неё, кроме самого Луциана, яблоки брать неможно. Пусть и вовсе даже не молодильные, обыкновенные оне, какие бы там слухи ни ходили, но матушкина…
