Он вызвал Петра Сергеевича в кабинет, ходил по ковру, коренастый, плотный, наклонив, словно нужно было кого-то боднуть, голову с большими залысинами.
— Я осмотрел балку. Внимательно осмотрел. У меня есть подозрение, Петя… серьезное подозрение. Она была сделана из неспокойной стали… Понимаешь? Вот сталь и потекла. Я пытался об этом говорить следователю, тот — к экспертам. Но ведь эксперты — специалисты по монтажу. Нужен ученый-металлург. Понимаешь? Нужен серьезный ученый-металлург, чье мнение будет по-настоящему авторитетным. Я звонил Прасолову. Тот сказал: не мой профиль. Назвал Суржикова. Ты ведь Суржикова знаешь хорошо?
Да, он Суржикова знал, и даже очень хорошо знал.
— Какой он мужик? — спросил Ханов.
— Что ты имеешь в виду?
Ханов поморщился, пробежался вперед-назад по ковру.
— Что имею в виду?! — вскричал он. — Да только одно. Только одно! Сумеет ли объективно проверить мою версию?
— Этот сумеет, — твердо ответил Валдайский.
— Ну вот и все, — с облегчением вздохнул Ханов. — Сегодня же буду настаивать, чтобы прислали его с помощниками на экспертизу.
Петр Сергеевич после этого разговора сразу же направился в цех, он бежал по пролету к тому месту, где лежала снятая с крана, словно бы переломанная балка, он осматривал, оглядывал, чуть ли не обнюхивал ее края; да ведь и так было видно, невооруженным глазом было видно, что Ханов прав, и Валдайскому сделалось неловко: как же сам не догадался сразу о причине аварии? «Тоже мне металлург… Идиот! Неуч!» — ругал он себя. Зачем здесь такой человек, как Суржиков, профессор, доктор наук? Но Ханов знал, что делал, ему нужны были не просто результаты экспертизы, а такие, чтобы не оставляли и доли сомнения у следствия. Суржиков и приехал-то на один день, велел снять пробы, потом отбыл в Москву, запросил завод, где отливали сталь, там подняли карточки плавки, и все оказалось так, как предположил Ханов…
И сейчас невозможно без волнения об этом вспоминать, но в ту пору, когда на глазах погиб человек, да еще такой страшной смертью, а ты примерно за это уже был наказан, и вот снова в гибели обвиняют тебя, а за плечами лагерь и поселение, и никуда не денешься от мыслей, что снова придется возвращаться туда теперь уже до конца жизни, то отчаяние неизбежно. Оно и навалилось на него, когда он приходил после допросов, после смены к себе в однокомнатную квартиру, из окна которой виден был заводской пруд, и только одна мысль сверлила башку: а не покончить ли все счеты с этой жизнью, которая так и не задалась?
