— Домой или?.. — спросил шофер.
Он увидел впереди излучину реки, сказал:
— Останови здесь.
Шел, расстегнув плащ, ему сделалось жарко, хотя на улице было свежо, он это почувствовал, когда вышел из хановской дачи, — по телу сразу пробежал холодок, но теперь это прошло. Он прошагал по тропе к обрыву, здесь стояла скамейка, вокруг валялось множество старых окурков — наверное, жители дачного поселка любили тут сиживать. Да и впрямь обзор с этого места был прекрасный: внизу открывался песчаный плес, тяжелая темно-синяя вода словно бы застыла, течения почти не ощущалось, а справа был мост, по которому сновали крохотные машины, за ним раскинулась деревушка, левее тянулся лес, хмурый, еловый и, наверное, сырой, потому что стоял он в низине, и над всем этим блеклое небо с редкими, как рассеявшиеся дымы, бело-серыми облаками; все вокруг было открыто и бесхитростно, ничего не пряталось, не скрывалось от глаза — так, во всяком случае, ему представлялось, и в этой простоте и узнаваемости пейзажа — сколько он видел подобных мест! — ощущалась некая отринутость от суетного мира, который, казалось, остался за спиной, стоит оглянуться, и ты снова окажешься в его сутолоке. Петр Сергеевич боялся разрушить это ощущение, он сидел, стараясь не шевельнуться, даже не достал сигарет. Медленно, словно исподволь, выползла не имеющая ни хребта, ни твердой опоры, словно гусеница, повисшая в воздухе, аморфная мысль: «Что же теперь делать?» Вроде бы он был беспомощен, этот вопрос, но Петр Сергеевич знал, какая страшная сила стоит за ним, от нее не отмахнешься, не убежишь, постепенно она вытеснит из жизни все остальное и заставит найти ответ, и от того, каким он будет, этот ответ, люди начнут дальше судить о Валдайском, но и не только люди, а и сам он о себе: да, Петр Сергеевич прожил немало лет, и много всякого с ним было, но сейчас ответ на этот вопрос был важнее остального. По отношению к Борису Ханову он не может быть однозначен, нет, не может быть; и не только потому, что Петр Сергеевич так многим обязан этому человеку — в конце концов это его личное дело, — а потому, что у Бориса такая жизнь…
Когда Петр Сергеевич работал в цехе помощником по оборудованию, то много слышал от старых рабочих, как вел себя Борис в войну. Ведь в ту пору Ханов мог позволить себе все, считался чуть ли не единоличным хозяином огромного добра. Петр Сергеевич знал: бывали директора, которые пользовались этим, брали из ОРСов и ковры и хрусталь, да и мало ли еще что. ОРСы у них были под жестким началом. Но даже, вспоминая те годы, рабочие говорили о Ханове как о человеке справедливом, ничего себе в дом не тащившем, часто хлебавшем пустые щи вместе с другими в заводской столовой. Петр Сергеевич и не сомневался, что так оно и было, потому что видел: Ханов не чванлив, хоть и бывает горяч, может наорать, правда, скорее на начальника, чем на мастера или сменного, но быстро отходит, да и после этого чувствует себя неловко… Нет, нет, никогда ничего такого за Борисом не водилось. И еще любили его потому, что знали: если дал какое-то обещание, сделает.
