Как-то на рассвете я проснулся от оглушительных раскатов грома. Молнии сверкали одна за другой, хлестал ливень, хором свиристели машины. Со двора слышались веселые голоса и смех — выглянув в окно, я увидел две парочки, полуголых юношей и девушек, беззаботно резвящихся под дождем. Было странное ощущение нереальности, как будто прокручивается эпизод полузабытого фильма середины шестидесятых — фильма не про настоящее настоящее, а про должное настоящее. Героини Марлена Хуциева бегали по двору в подвернутых джинсах, сверкая грудками в условных лифчиках. Будь я шестидесятником, я бы бросил все и переехал жить в Белоруссию.
Днем с московским приятелем бродили по промытому до блеска центру. Аккуратно постриженные скверы сияли как новенькие. На улице Карла Маркса дорожники подсыпали гравий под обрешетки каштанов — ночью из-под них вымыло почву. Сильно пахло сыростью, свежескошенной травой и сиренью. Я сказал, перешагивая лужу, что Белоруссия — это утопия. — “А Туркмения — антиутопия”, — хмыкнув, предположил приятель. Мы сели за столик под навесом и заказали по чашке кофе. Московская жизнь вспоминалась как дурной сон.
Минск — необыкновенно удобный для жизни город. В нем нет деловой агрессии, свойственной современным городам-миллионникам, нет пропасти между богатством и нищетой — пропасти, порождающей зависть и озлобление. Здешние “Бенетоны” напоминают лавки старьевщиков, универсамы и магазины неискоренимо пахнут чем-то советским — запахом унитарных предприятий; зато улицы поражают чистотой, парки — ухоженностью, а девушки — свежестью и простотой в обращении. Стильных женщин немного — однако, в отличие от москвичек, они не напускают на себя ауру недоступности. Минчане общаются между собой с такой бесцеремонной непосредственностью, будто приехали в Минск из одной деревни.
В радиусе ста метров от дома я насчитал семь (!) питейных заведений, одно из которых работает до двух часов ночи, а в другом кормят очень дорого и безумно вкусно (дорого по минским понятиям, вкусно — по московским и даже парижским). Едва чуть-чуть потеплело, заведения из подвалов выползли на тротуары. Обрадованные обыватели тут же расселись за столиками под навесами — очевидно, соскучились по уличной жизни. Такое впечатление, что именно на улицах, улизнув со своих рабочих мест, минчане обретают подлинную свободу. А здешняя милиция ее скорее охраняет, чем ограничивает. Как выразился известный минский художник Саша Барташевич, “надо очень постараться, чтобы в Минске тебя забрали в милицию…”. Да я и сам это понял, когда увидел, как в сквере за академическим театром, в пятидесяти метрах от резиденции президента, молодежь устраивается отдыхать не только с выпивкой, но и с закуской. В другом не менее центровом месте, на проспекте Скорины (за день до моего приезда его зачем-то переименовали в “праспект Незалежнасцы”), двое отлично экипированных громил с бейджиками на груди долго объясняли пожилым торговкам цветами, что дело не только и даже не столько в том, что торговля цветами с рук запрещена, а в том, что рвать фиалки нехорошо, потому как они занесены в Красную книгу — а пригородного вида торговки так же душевно толковали громилам, что фиалок в полях не счесть и пусть лучше мальчики покупают девочкам цветы вместо пива. Сей ученый диспут, взаимоуважительности которого могли бы поучиться наши интеллектуалы из ЖЖ, продолжался примерно полчаса, пока я распивал кофе за столиком на веранде. Московские фараоны охренели бы от такого всеобщего патриархально-колхозного благодушия.
