В июле в город ворвались немцы, и начались повальные аресты и расстрелы.
Городская тюрьма была забита, в местном клубе железнодорожников разместилось гестапо, и многие даже страшились проходить мимо этого, некогда оживленного, нарядного особняка.
На здании горкома партии, где, казалось, испокон веку развевался красный флаг, теперь висело ненавистное фашистское знамя со свастикой. Повсюду ходили немецкие солдаты, офицеры, они заполонили собой улицы, площади, бульвары.
На стенах домов, на заборах, на тумбах, где раньше были расклеены пестрые театральные афиши, висели приказы военного коменданта — полковника Генриха фон Ратенау.
Главным словом во всех приказах было: «Verboten» — «Запрещается».
Запрещалось собираться группами, ходить по улицам после девяти часов вечера, слушать советские радиопередачи, читать советские газеты. Запрещалось, запрещалось, запрещалось…
Со дня на день Петр Петрович ждал ареста. Почему бы фашистам не арестовать его? Сын — комсомолец, был активистом в школе, сам он участник гражданской войны. В сущности, все основания, чтобы бросить его в тюрьму.
Однако он решил не поддаваться унизительному чувству страха. Как бы на зло врагам, продолжал жить так же, как жил раньше.
Как и раньше, он шел по вечерам на окраину города, туда, где расстилался близниковский лес, окруживший город плотным темно-зеленым кольцом, потом возвращался, долго сидел на крыльце, поглаживая Джоя по голове, и неотступно думал все время об одном и том же — о сыне, от которого так и не дождался ни одной строчки.
Однажды, это было уже в конце июля, он шел по лесу, машинально сбивая палочкой пушистые головки одуванчиков.
На дорожках лежала рябая, пятнистая тень от солнца, проникавшего сквозь густую листву, вкусно пахло земляникой и мхом, извечным лесным запахом; совсем по-мирному, как и до войны, пели птицы.
Иногда подбегал Джой, как бы проверял, здесь ли хозяин, и вновь скрывался за деревьями.
Петр Петрович смотрел на свежую, цветущую зелень, на дрожавшие капельки росы, на упавшие кое-где листья.
Так было давным-давно, когда он еще не родился, так будет и потом, когда пройдут годы и те, кто когда-либо помнил о нем, тоже уйдут вслед за ним.
И вот теперь, гуляя по лесу, в котором знал, казалось, каждую ветку, каждый кустик, он вдруг с какой-то необычайной силой почувствовал, как в нем поднимается волна острой ненависти к тем, кто покусился на его Родину. Это слово, которое так часто приходилось слышать, читать в газетах, в один миг определилось для него в деревья, освещенные последними лучами солнца, в густую траву, кое-где покрытую росой, в спокойное светлое небо, безмятежно простертое над лесом.
