С легкой руки Женетта в современной нарратологии «диегетическим» называют всё, что «принадлежит к [рассказываемой – В.Т.] истории»[55]. Использовать данный термин представляется весьма целесообразным, поскольку в слове «повествуемый» (мир) таится привкус принадлежности к наличной реальности, тогда как наррация – не только художественная – творит «историю» в качестве ментальной проекции фактического мира, не являющейся его зеркальным отображением.
Концепция бесконечной множественности миров была инициирована еще Лейбницем в «Монадологии». Согласно Лейбницу каждая монада субъектности («я») выступает носителем собственного мира как субъективной проекции мира общего. Такого рода проекцией служит, в частности, всякий диегетический мир наррации.
Пространственная конфигурация этого нарративного аналога может существенно отличаться от действительного («экстрадиегетического») мироустройства и уж, во всяком случае, эти миры (действительной жизни и человеческого опыта присутствия в ней) параллельны, не соподчинены между собой. Диегетический мир – это ценностный кругозор нарративного субъекта, это мир, воображенный (не обязательно вымышленный) субъектом нарративного дискурса и манифестируемый нарративным текстом.
Так, например, диегетическое пространство «Архиерея» организовано вертикальной оппозицией низа и верха: каменных плит и бездонного неба. Одна из многочисленных манифестаций этого противостояния: внизу – темные улицы, одна за другой, безлюдные; вверху – высокая колокольня, вся залитая светом (но отгороженная от героя в этом ракурсе зубчатой стеной). Еще одна из манифестаций архитектоники диегетического мира: белые березы и черные тени (тянущееся вверх и лежащее внизу) и т. д. На одном полюсе – тьма, монастырский быт жалких, дешевых ставен, низких потолков и тяжкого запаха, запуганные просители, которые “бухали” ему в ноги (низ); на другом полюсе – свет (солнце или луна), пение птиц в небе, веселый, красивый звон дорогих колоколов, пасхальный радостный звон, который стоял над городом (верх).
Горизонтальные отношения между русской жизнью и заграницей здесь ценностно несущественны, поскольку из обоих этих пространств герой в равной степени стремится в другое, противоположное. Ибо истинное его устремление, остро переживаемое, но ясно не вполне осознаваемое им самим, – вверх. Ведь ему так близко все – и деревья, и небо, и даже луна.
Такая организация пространства делает очевидным, что смысл рассказанного события смерти не в погребении (в тексте отсутствует даже малейший намек на него), а в вознесении – с посмертным воскресным, пасхальным звоном. Текстуально (то есть диегетически) герой вовсе даже и не умер, он –
