В Пассау преобладает округлое, скривленное, сфера — замкнутый и конечный мир, напоминающий шар, надежно защищенный и покрытый епископским пилеолусом. Его красота — красота зрелой женщины, уютный и примиряющий с жизнью соблазн конечного. Впрочем, кривая купола растворяется в материнской кривой реки, переходит в кривую убегающих и растворяющихся волн; неуловимость и легкость воды придает воздушность и невесомость пышности дворцов и церквей — таинственной и далекой, нереальной, словно возникающий в вечернем небе замок.
Пассау — водный город, барочное величие его куполов простирается над убегающими, утекающими, меняющими цвет водами и над тем, что составляет тайный источник вдохновения всякого истинного барокко. Слияние трех рек дарит ощущение южной морской свободы, подталкивающей отдаться течению жизни и желаний; четко очерченные формы, фризы входных дверей, статуи на площадях напоминают внезапно появляющихся из пенистых волн венер и наяд, сливаются воедино с водой, подобно статуям брызжущих на площадях фонтанов.
В Пассау путешественник ощущает, что в течении реки заключено стремление к морю, ностальгия по морскому счастью. Ощущение полноты жизни, которому мы обязаны эндорфинам, кровяному давлению или какой-нибудь кислоте, которую благостно источает мозг, — испытал ли я его на самом деле, бродя по улочкам и набережным Пассау, или мне кажется, будто я его испытал, когда сейчас, сидя за столиком кафе «Сан-Марко», я пытаюсь его описать? Наверняка на бумаге мы притворяемся, придумываем пережитое счастье. Вряд ли писательство способно по-настоящему выразить полную безутешность, ничто жизни, те мгновения, когда в ней есть лишь пустота, отсутствие, ужас. Сам факт, что ты пишешь об этом, уже заполняет пустоту, придает ей форму, позволяет поведать о страхе, а значит, хоть немного его победить. Написаны величайшие страницы трагедий, но для умирающего или желающего умереть человека в мгновение, когда он умирает или испытывает желание умереть, даже эти полные горя страницы звучат как хвалебная песнь, пугающе не соответствующая переживаемому в это мгновение горю.
Полная утрата отнимает дар речи; литература пытается рассказать об этом и до некоторой степени изгоняет, побеждает это состояние, преображает его в нечто иное, конвертирует неумолимую и недостижимую инаковость в ходячую монету. Неуверенный путешественник, не знающий, за что хвататься, просматривая свои заметки, не без удивления обнаруживает, что сам он спокойнее и радостнее, а главное — решительнее и увереннее, чем казалось ему, пока он жил и странствовал; он обнаруживает, что дал ясный и четкий ответ на одолевающие его вопросы в надежде, что однажды эти ответы убедят и его самого.
