Агнес утопили в Дунае, до последнего мгновения она не пожелала отречься от мужа и спасти свою жизнь. Чтобы утопить ее (женщина качалась на волнах), герцогским головорезам пришлось обмотать ее знаменитые волосы вокруг шеста и долго держать ее голову под водой, пока Агнес не умерла. Формально ее обвинили в колдовстве. Пересказывая этот эпизод, Антиквар, писавший на закате эпохи Просвещения, уже не мог считать ее ведьмой: как порядочный буржуа, он дает мирское объяснение легенде, с негодованием сообщая о том, что девица «постыдно» соблазнила герцога Альбрехта — между прочим, не младенца, а цветущего кавалера, который познакомился с Агнес и начал ухаживать за ней на турнире в Аугсбурге. От Эммерама Руспергера — законника, сформулировавшего обвинение в колдовстве против Агнес, и Антиквара, считавшего Агнес наглой девицей, до наших дней дошло распространенное убеждение, что, если отец семейства бросает жену и детей и сходится с двадцатилетней, вина полностью лежит на ней, а мужчина — несчастная жертва.
Жаль, что Марилуиза Фляйссер не написала драмы об Агнес Бернауэр, потому что она встала бы на сторону Агнес. Зато отличающуюся недюжинной поэтической силой трагедию сочинил в 1851 году Фридрих Геббель. Геббель восхищался чистой и прекрасной женщиной, знающей заповеди христианской веры не хуже фаустовской Маргариты, в горле которой, когда она пьет, как в хрустальном бокале, просвечивает вино. Агнес должна умереть «лишь потому, что она красива и честна», а еще потому, что, когда нарушается мировой порядок и Господь вмешивается, держа в руках не мотыгу, а серп, разящий без разбора праведников и грешников, «это уже не вопрос вины или невиновности, а причины и следствия», — иначе говоря, все дело в том, чтобы устранить причину волнения. Геббель упивается пафосом государственной необходимости; благородство и чистота отдельного человека призваны увеличить торжественную сакральность того, кто, подобно герцогу Эрнсту и самому поэту, встает на сторону большинства людей, которое всегда право и которое кажется тем более правым, чем более субъективно невиновным и вызывающим восхищение является приносимый в жертву отдельный человек.
Поэзия призвана воспеть эту жертву, по сути, самопожертвование, потому что при этом подавляется любовное влечение, которое поэзия по своей природе испытывает к отдельному человеку, к жертве, к Агнес Бернауэр. «Большое колесо прокатилось по ней, — сказал об Агнес герцог Эрнст, отдав приказ ее убить. — Теперь она рядом с тем, кто заставляет это колесо вертеться». Как всякий пафос объекта, возрастающий от уничтожения и самоуничтожения субъекта, и этот пафос вызывает подозрение; всякая высокопарность людского большинства — тонкая травестия мещанской пошлости Антиквара. Существует риторика объективности, которая в своей непоколебимой жестокости кажется пародией на соотношение между коллективными потребностями общества и индивидуальными потребностями его членов. Восхищение, с которым многие незваные адвокаты Всего на свете повторяют фразу Гегеля «строгаешь — стружки летят», — это карикатура на мысль Гегеля и на всякую мысль, ответственно относящуюся к общественно-политической реальности, но учитывающую не только ее.
