Начался учебный год. Мик по-прежнему ходил на костылях, но худшим его опасениям не суждено было сбыться. Главный хулиган класса ограничился тем, что назвал его Гнойным, а с другого конца социальной шкалы ехидно поинтересовались, как пишется «остеомиелит».
— Да пошли они, — беззлобно сказал Тео. — Может, тебе эта грамотность нафиг не сдалась. Бывают же профессии, где буквы не важны — вот моя, например. Ты лучше спроси его, как пишется… — он кинул на сестру взгляд через плечо и выдохнул конец фразы в самое ухо брата.
— А что это? — спросил Мик с опаской.
Ответ был дан всё тем же шепотом, и оба покатились со смеху.
На следующий день Мик триумфально взял реванш, задав свой вопрос ехидному отличнику. Хулиган оказался в числе немногих, кто в полной мере оценил шутку, и Мик был восстановлен в правах.
Они доделали тогда свой журнал и начали второй номер. А потом брату стукнуло четырнадцать, и ему подарили магнитофон.
— Как вам удается сочетать несочетаемое?
— То есть?
— Вы работаете в очень разных, даже полярных, стилях…
— О, это легко. Я по гороскопу Близнецы.
Он всегда знал, кем станет. Немногие верили, что такое бывает — тем более с ним. Дольше всех не верила сестра. Он уже заканчивал школу, планы были определены, а будущее ясно, как пень, но Тина сказала:
— Невозможно знать свое будущее.
Кто-то, кажется, спросил ее — а кем она станет, когда вырастет?
— Без понятия. Я знаю только, кем я была.
— Когда?
— В прошлой жизни.
— И что же ты помнишь из прошлой жизни?
— Я была художницей, рисовала картины. Но они никому не нравились, и я покончила с собой.
— Как?
— Не помню. Как-то красиво.
Он тогда подумал, что ей удивительно идет это имя. Тин-тин-тин — шаги по жестяной крыше. И глаза у нее были болотные. Тео смотрел на сестру, и женский голос у него в голове зловещим басом пел про реинкарнацию.
Но сам он знал про себя всё, хоть Тина и говорила, что из тысячи мальчиков со скрипочками и папками для нот лишь один становится настоящим музыкантом.
Наверное, если бы учеба не давалась ему так легко, он бы бросил её и придумал себе другое занятие. Музыка никуда бы не делась — она и так окружала его со всех сторон. Он стал бы журналистом или переводчиком, и в его машине не затихала бы магнитола, а вечерами он бы брал уроки игры на саксофоне у полуспившегося джазмена из дома напротив. Может, так было бы даже интересней. Но выбирать не пришлось. Память его оказалась цепкой не только на знаки — он читал с трех лет — но и на звуки, и на моторику. Игра на пианино была всего лишь игрой, неспособной убить страстной тяги к музыке во всех ее видах и формах.
