Что-то стронулось внутри, чуть пониже сердца; он успел подумать: «началось», — прежде чем сообразил, что это телефон, поставленный на вибрацию.
— Ты где? — спросила сестра. — Тебя выписали? Я сейчас приеду.
— Не надо, пробки, — сказал Тео и поразился незнакомому голосу, будто бы изъеденному термитами в труху.
— Какие пробки, я же на метле летаю.
— А где машина?
— В ремонте. Продам заразу. Так где ты?
— Я еще тут. Не надо меня забирать, я сам.
Трубка вздохнула.
— Не сиди на сквозняках, тебе вредно.
Эти слова напомнили ему о том, что он замерз. Холод был странным: он словно бы шел изнутри, покрывая колким инеем еще живые органы. Только кожа оставалась горячей, и водяная взвесь обращалась в пар, не успев коснуться ее. Тео поднялся со скамейки — мир слегка качнулся, но устоял — и повернул было к метро, но тут же решил, что в землю ему еще рано. Холод тем временем поднимался всё выше: сковал горло, превратив его в один саднящий льдистый ком, и дополз до головы. Сразу стало всё равно. Он сел в первый попавшийся автобус; нащупал в сумке наушники и плеер, но слух уже онемел вместе со всем остальным. Он начал смотреть на серую ленту улицы за окном, которую кто-то сматывал с одной бобины на другую. Как титры, бежали справа налево вывески на домах: аптека, парикмахерская, банк. Из очертаний этих букв исчезло вдруг всё будничное, суетливое, и вывески стали казаться ему безмятежными, как надписи на надгробьях. Он начал уже погружаться в сон — блаженный сон замерзающего, — когда одна из вывесок царапнула по глазам, будто кошачьей лапой. Пока сознание просыпалось, автобус уже захлопнул двери. Пришлось выходить на следующей остановке и под дождем тащиться обратно.
Табличка на облупившемся фасаде указывала куда-то во дворы. Это был последний квартал жилой застройки — дальше начиналась промзона, похожая на исполинскую кухню, где всё лязгало, дымилось и щекотало нос терпким теплом. Приют помещался за железным забором с неприметной, для своих, калиткой. Через такие кроличьи норы Тео сотни раз попадал в клубы и за кулисы, и он сразу почувствовал себя как дома. Первым заговорил с девушкой, перепоясанной, как патронташем, кожаной сумкой и со связкой поводков на шее. Голос еще не вполне слушался его, но в голове прояснялось, и он видел, как брезжит впереди маленькое призрачное солнце.
Еще одни ворота вели в просторный двор, засыпанный песком. Вдоль всего двора тянулся длинный ряд клеток. Ни острого звериного запаха, ни истошного лая — ничего этого не было, лишь кто-то большой и косматый ворочался в самом первом отсеке и тяжело вздыхал. По соседней клетке бегала взад-вперед черная сапожная щетка с бородой и бровями. А за третьей решеткой Тео увидел глаза. Левый был голубым, правый — темно-карим. Над глазами полыхало пожарище спутанных и будто бы человеческих волос. Тео положил руку на решетку, и у собаки обнаружился еще и хвост, качавшийся тяжело и мерно, как маятник.
