Звонко лязгнул затвор. Выстрел потряс воздух. Ствол резко дернулся и встал снова на место. Ближайший танк подпрыгнул, прополз метров десять и остановился, растянув позади себя длинную ленту гусеницы. Машина, которая шла следом, остановилась, потом повернула в сторону, подставив свой бок советским артиллеристам. Через какое-то мгновение и она окуталась клубами огня и дыма.
Акиньшин и Ромашев перекатили пушку на новое место и выстрелили. Запылал еще один танк.
— Смотри, обходят! — крикнул Ромашев.
— И опять нарвутся! — в боевом азарте ответил Акиньшин. — Огонь!
— За землю-матушку! За горе народное! — приговаривал Ромашев, посылая снаряд за снарядом в пасть приемника.
Гитлеровцы сосредоточили огонь на орудии Акиньшина. Осколком ударило Ромашева. Он повернул к командиру залитое кровью лицо и простонал:
— Уходи, Егор Иванович, пока не поздно… Отстрелялись мы, видно…
— Пусть они, гады, уходят, — процедил сквозь зубы Акиньшин и потянулся за снарядом. Теперь он работал за четверых: за подносчика, заряжающего, наводчика и командира. «Только бы хватило сил, только бы хватило сил», — думал он, тщательно прицеливаясь и стреляя.
Выпустил один снаряд, другой, третий, но зарядить четвертый не успел: дружный артиллерийский залп с нашей стороны вывел из строя сразу несколько машин врага. Это противотанковый дивизион, подоспевший на помощь батарее Шуклина, открыл по фашистским танкам беглый огонь.
— Сделано дело, Егор Иванович! — кричал, подбегая к Акиньшину, старший лейтенант Шуклин.
На его черном от пыли и копоти лице резко выделялась белая, с пятнами запекшейся крови, повязка.
— Доверие командования вы оправдали.
— Тебя, Егор, видно, земля любит, — произнес слабым голосом Ромашев, которого санитары, перебинтовав, укладывали на носилки. — Смотри, даже не поцарапало нигде.
И хотя слова доносились до Акиньшина как будто откуда-то издалека, хотя в ушах звенело, а тупая боль ломила спину и голову, Акиньшин улыбнулся и сказал:
— Ромашев, милый! Всех нас любит родная земля. Поправляйся скорей. Мы с тобой еще повоюем.
