— И мне нравится. Только нет мне счастья…
— Что же так, Улька?
— Из-за своего батьки.
— Откуда же ты сама? — спросил доктор и присел на койку рядом с девочкой.
Едва заметный румянец выступил на лице Ульки.
— Из Николаевки, что на Серебряном лимане, — ответила она. — Я там в школе училась. Была в шестом первой ученицей. Меня все любили. Я в отряде своем была горнисткой. Жила я, как та звездочка ленинская… А весной батьку моего арестовали. Заведовал он лабазом. Деньги нашли у него большие… Бандюга проклятущий! И тогда я все бросила…
Пошла по берегу Серебряного лимана. По степным дорогам…
Геннадий Васильевич опустил голову. Перед ним возникла дорога, ведущая вдоль Серебряного лимана.
…По дороге идет девочка. Это она, Улька. Солнце щедро потратилось на нее, будто отдало все, что само имело, — так золотисты ее волосы, так плотен загар девичьего лица. День пыльный. Все томится жарой. Лишь одни кавуны на колхозных бахчах радуются зною. Но Улька идет не останавливаясь.
«Остановись, отдохни под моими ветвями!» — манит девочку придорожный тополь.
Улька бредет дальше.
«Выкупайся в моих водах, девочка!» — зовет Ульку Серебряный лиман.
Но Улька все идет, и в глазах у нее тоска, губы сжаты, отчего по углам рта образовались горькие морщинки.
А прилиманной степной дороге нет ни конца, ни края…
— Продолжай, я слушаю, — сказал Геннадий Васильевич.
— Ну вот, так иду, иду, и ночью и днем. Кто мне хлеба даст. Кто овощ. Не просила. Сами давали. Иду… А галки летают надо мной и кричат: «Батька твой — вор-вор! А ты дочка воровская!»
В словах девочки горький, полынный настой придорожных полыней. Какая-то монотонная степная напевность. По-видимомуг немало времени провела Улька одна на дороге.
— А как же школа? Пионерская организация?
— Считают воровской дочкой… Я же в лисьей шубке ходила, а другие девчонки — в простых ватных стеганках. Выходит, что я с батькой в доле была… Я ту лисью шубку сожгла. — Улька вздохнула и вытерла глаза краем больничной простыни.
— А жить все же ты должна. Не ты, а твой отец виноват, Ульяна!
— Не хочу. Не могу. Лучше мне помереть. Потому что батьку еще любила… Думала, что он самый лучший на свете.
— А мать у тебя есть?
— Нет. Мачеха была.
— Видно, несправедливая?
— И ни капельки. Добрая. И она, как узнала, что батька вор, подалась в Среднюю Азию, к родным, меня взять хотела. Только я отказалась…
Улькин голос сделался слабым, перешел на шепот, и Геннадий Васильевич улыбнулся:
— Успокойся, лежи. Спи. Утро вечера мудренее.
