- Летал, гражданин капитан. Только не на самолетах, а на воздушных шарах.
- Эге, - сказал "кум". - Это как у Жюль Верна? "Пять недель на воздушном шаре", да?
Оперуполномоченному Лагутину было лет двадцать семь, на четыре года меньше, чем в апреле исполнилось самому Штерну. Не знал Лагутин или по молодости помнить не хотел одного из основных зоновских законов: меньше знаешь - дольше живешь. "Пять недель на воздушном шаре"… А девять лет не хочешь? Девять лет, не опускаясь на материки. И еще предстоит шесть лет лететь. В неизвестность.
- В постановлении непонятно написано, - сказал "кум". - Сказано, что осудили тебя за клеветнические измышления и распространение слухов религиозного характера, порочащих социалистический строй и советскую науку, значит. Это какую хренотень ты порол, что тебя в лагерь упекли?
- Я за эту самую хренотень уже девять лет отсидел, - ответил Штерн. И еще шесть сидеть. Вам простое любопытство удовлетворить, гражданин уполномоченный, а мне очередной довесок.
- Не будет тебе довеска, - веско сказал Лагутин. - Я здесь решаю, кто досидит, а кто на новый срок пойдет.
- Был у меня такой следователь - Федюков, - вслух подумал заключенный Штерн, - Он на меня дело оформлял. И что же? В этом лагере я его и встретил. В прошлом году с заточкой в боку помер. В причине смерти туберкулез проставили.
- Ты меня не пугай, - сказал Лагутин. - Говори, за что тебя в зону посадили? Какой сказкой народ пугал?
- Никого я не пугал. Сказал, что сам видел, что товарищи видели, своего ничего не придумывал. Только партия сказала: вреден ты, Аркадий, молодой советской науке, опасен нашей стране. Дали пятнадцать лет для исправления и понимания своих политических ошибок.
- Исправился? - усмехнулся оперуполномоченный.
- На полную катушку, - подтвердил заключенный. - До того исправился, что прошлого и поминать не хочу. Не было ничего. Померещилось.
- Значит, не желаешь со мной говорить по душам, - подвел итог оперуполномоченный Лагутин и желваками на румяных литых скулах задумчиво поиграл. - Ну, смотри, Штерн! Запомни: судьи твои далеко, а я - вот он. Ты со мной в молчанку играешь, так ведь я ж и обидеться могу. Скажем, еще на червончик. Штерн вздохнул, - Эх, гражданин капитан, - сказал он горько. - Что мне червончик, если самые лучшие годы я за колючей проволокой повстречал?
- Ничего, - оперуполномоченный наклонился над бумагами. - Ты и сейчас не стар. Тридцать три - возраст, как говорится, Христа. Самый расцвет человеческий. А ты помоложе Христа будешь.
