Сначала сунули во внутреннюю тюрьму Лубянки, в «собачий ящик» (почему-то так называлась камера) на одну ночь. Потом перевели в Бутырки на два месяца под следствие.
Но никаких допросов не было. Приезжал следователь знакомый — Раков, привез папиросы. Мы к нему: «За что?» — «За провал конспиративной квартиры». Я обрадовался: «Мы же писали рапорты чуть не каждый день!» — «Ну, тогда все в порядке. Разберутся».
В Бутырках мы сидели в одной камере с «Промпартией». Люди все интеллигентные. Политических разговоров не велось.
При мне стали впервые на окна вешать «намордники» (до 1931 года их не было). Запротестовали мы, сотрудники ОГПУ, — не дадим, что, мы в царской тюрьме, что ли? Как будто «намордники» были в царских тюрьмах! Нас рассовали без шума по другим камерам, в наше отсутствие поставили «намордники и вернули, голубчиков, обратно, когда дело уже было сделано.
А тут подоспело известие: никаких наших рапортов не нашли — видно, выбрасывали просто, нас осудили «за провал конспиративной квартиры» на два года. Спросили, где мы хотим отбывать срок — в Бутырках или в лагере.
Я выбрал лагерь. И поехал в Сиблаг. Сибирские лагеря особого назначения. Девять дней езды в столыпинском вагоне были мучительны.
Застрял я в Мариинской пересылке. Работал там на общих: рыл землю, возил ее тачками. Нагрубил часовому — молодой был, с гонором! — меня в карцер.
Вдруг вызывает начальник тюрьмы, видно, просматривал дела и углядел, что бывший работник органов — в карцере. Грубость часовому — плевал он на это! Назначили меня цензором — читать письма на волю и вычеркивать тушью запретные сведения. Но люди соображали, запрещенного почти не писали. Не утруждали меня работой.
А я уже — «белая кость», ем не из общего котла.
Тут начальник снова вызывает и говорит, что меня решили направить в Елбань старшим воспитателем в КВЧ (культурно-воспитательная часть). Доверие оказывают. А в Елбани штрафизолятор — «лагерь отрицательного элемента». За повторное преступление, совершенное в обычном лагере, зеку накидывают новый срок и гонят в Елбань, возле Кузнецкого комбината. Я об этой Елбани уже наслышался: контингент лагеря в основном блатной, да какой блатной — матерый! Дно дна!
Я испугался. Стал отказываться. А начальник все на доверие жмет, хотя признается, что там «головка» собрана.
Отправили в общей партии этапом, но с собой дали пакет для тамошнего начальника.
Оказался это очень чудной лагерь. Начальник его Григорий Григорьевич Зотников — старый большевик, еще в царской тюрьме сидел, — сам заключенный. Он считал, что «по ошибке» сел, но, в душе оставаясь коммунистом, должен и на этом посту выполнять свой партийный долг.
