— Согласна ли? — незаметно приклонясь, спросил шепотом отец Григорий бабку Аксинью.
В ответ та только утвердительно кивнула.
— После обедни, — чуть слышно обронил отец Григорий и, направившись к иконостасу, затянул: «Господи помилуй, господи помилуй!»
Устинья поняла, что это о ней. Она оробела так, что почувствовала: вот-вот упадет без сознания, и, собрав последнюю волю, вышла из церкви. «Должно быть, самый высокий сан, риза на нем горела золотом. Не к нему ли приведут меня?» — подумала она об епископе. Мало-помалу страх перед неизвестностью сменялся в ее груди смутно тревожным предчувствием встречи с самим благочинным и надеждой на очищение доброго имени от грязи наговоров.
Когда прихожане вышли из церкви и разошлись в разные концы села, Устинья вернулась в церковь, темнота, разбавленная трепещущим светом догорающих свечей, снова родила в ее душе ужас. Она хотела уйти и больше не возвращаться, но на этот раз силы оставили ее. Устинья замерла, боясь пошевелиться, скользнула взглядом по иконе, второй… Могильная тишина церкви обдала ее холодом, Устинья задрожала мелкой дрожью.
— Сюда, дитя мое, сюда, — позвал ее мягкий ласковый голос. В проеме двухстворчатой двери иконостаса стоял отец Григорий и с пристальным вниманием смотрел на Устинью. Какая-то непреоборимая сила повела Устинью вперед, — Садись, дитя мое, сюда и ничего не бойся.
Устинья повиновалась.
— Любишь ли ты нареченного супруга своего? — спросил отец Григорий так, словно бы он заглядывал в ее душу.
— Да, — робко послышалось в ответ.
— Так и должно. Какое же сомнение принесла ты сюда, в храм божий? Грешна?
— Не грешна я, батюшка, перед мужем своим, от наговоров стражду.
— Готова ли, дочь моя, перед господом богом доказать безгрешность свою?
— На все готова, батюшка. Только б…
Священник осенил Устинью крестным знаменем.
— Вот и добро, добро. Желание в тебя вселится истовое, могутнее нечистой силы и злых языков от нея. Ежели проявишь в тех искушениях ангельское терпение, то никакая сила нечистая не коснется души твоея во веки веков…
Отец Григорий еще долго говорил что-то непонятное, потом перешел совсем на шепот, погладил по голове покорившуюся богоотступницу. Устинья, словно завороженная, не слышала слов, не чувствовала прикосновений священника. Он еще раз перекрестил завороженную молодуху, поднялся и скрылся за узкой дверью. Оттуда донесся легкий звон стеклянной посуды. Устинья сидела, не шелохнувшись.
— На, дитя мое, испей, дабы унять смуту в душе своей.
