Но не тут-то было. Во дворе распахнулись двери. Жачек заорал: «Стой! Кто идет?» — и помчался наверх с топором, из башни по лестнице летел Кунц в пижаме, храбро сжимая в руке парадную пику с кисточкой. Зрелище было потрясающее.
Конечно, я мог сказать, что шел в темноте в уборную и заблудился, но, к сожалению, эта простая мысль не пришла мне в голову, и я ринулся в первые попавшиеся двери.
Эту комнату я видел впервые. У стен стояли картины, посередине был стол с разной посудой, рядом — мольберт, а на нем что-то закрытое тряпкой. На столе горели четыре свечи. Между столом и мною стояла Вера Ландова.
В руке она держала пистолет и целилась мне в живот.
— Господи, — взмолился я, — уберите его.
Я ужасно пугаюсь огнестрельного оружия, пока не уверюсь, что владелец его умеет с ним обращаться.
— Отойдите к окну, — сказала пани Ландова, — и не трещите.
Потом она спрятала пистолет в карман халата и вышла в коридор, где Кунц с Жачеком перекликались, как тирольцы. Я слышал, как она уговаривала их не поднимать суматоху.
— Наверняка это свалилось само, — сказала она.
Тогда Кунц выругал Жачека за то, что он за время своего управления даже шлемы как следует не повесил. Разумеется, Жачек ответил ему довольно грубо. Они обругали друг друга и разошлись. Я слышал, как Кунц остервенело стучит пикой по ступенькам.
Пани Ландова вернулась, села на какой-то антикварный стульчик и с минуту молча смотрела на меня.
— Послушайте, приятель, — сказала она, — вы что, действительно настолько нахальны, что нарочно влезли сюда?
Я покачал головой. Она согласилась и продолжала:
— Тогда вам, наверное, не хотелось, чтобы вас кто-нибудь схватил, когда вы ночью шляетесь по зданию, да?
Я кивнул в знак того, что мне этого не хотелось. Очевидно, ей нравилось меня допрашивать. Кстати, при свете свечей она выглядела довольно живописно.
— Так думаю, что я бы вас не обрадовала, если бы позвала милицию.
Да, она действительно бы не обрадовала меня, и я этого не пытался скрывать от нее. Если бы явился местный участковый, который ничего обо мне не знает, меня или бы увели в наручниках, или я должен был при всех раскрыть свое инкогнито. И то и другое спутало бы мне все карты. Конечно, я ей об этом не сказал, ограничился только тем, что милиция для меня крайне нежелательна.
Она закинула ногу на ногу (кстати, ноги у нее были очень красивые), предложила мне сигарету и сама закурила. Потом совсем дружески взглянула на меня.
— Все эти ваши бумаги тоже, наверное, липовые?
