В воскресенье, ровно в полдень, в село вошла красная конница.
В этот обычно самый веселый день масленичной недели в селе не было слышно пения и радостных звуков праздника, за исключением постороннего, завозного шума, было тихо как в могиле.
Командир, по традициям, заведенным с незапамятных времен, отделившись от колонны вместе с ординарцем, заехал прямо во двор поповского дома. Согнув голову у порога, он вошел в столовую и, не скидывая фуражки, сел за стол; медленно оглядел комнату и привычным жестом потянул себя за нос.
Тогда попадья вынула со дна сундука, провонявшего за многие годы нестерпимым запахом нафталина, резную шкатулку, купленную давным-давно на кишиневской ярмарке. Она извлекла оттуда неровно обрезанный кусочек темной грубой шерсти, и застывшие на морозе пальцы командира остро ощутили под рукой колючий ее ворс. Командир странно улыбнулся, точно так же, как и четырнадцать лет тому назад, потом он вдруг вспомнил и сказал, чуть-чуть заикаясь:
— Черт возьми, зачем на таком видном месте отрезали, ведь я из-за этой паршивой рубашки семь лет просидел на каторге. Меня часов через десять на одесском вокзале сразу же и опознали.
Больше командир ничего не припомнил, как будто бы ничего особенного не случилось, как буд-то бы не исполнилось гаданье и кусок шерстяной рубахи не притянул его в эти далекие места через четырнадцать лет.
Он потребовал кварту молока и выпил ее залпом; потом поиграл с поповскими детьми точно так же, как играл со всеми детьми, которые попадались ему на пути, и, завалившись спать, разразился богатырским храпом…
Утром бригада Котовского уходила дальше. Громыхая разболтавшимися орудиями по мерзлым кочкам мостовой, с песнями и свистом шла конница сквозь село. Люди двигались по шесть в ряд. Белые кони хора трубачей радостно ржали на морозе. Из никелированных труб вырывались резкие звуки залихватского марша.
Проезжая мимо ворот поповского дома, командир не узнал осунувшейся за ночь попадьи, сидящей на завалинке. Левой рукой он крепко сжимал узел поводов, курносое лицо его было закинуто кверху, отчего на плечи ложились тяжелые складки мускулистого затылка. В глазах командира не было ни воспоминаний, ни печали.
Масленица кончилась. Успокоившиеся после многодневных ужасов девки шли в церковь, подвыпившие парни пожирали глазами конницу и вполголоса мурлыкали песни украинской вольницы.
Командир смотрел прямо перед собой и улыбался своей мысли был он такой же далекий и непонятный, как и ночной гость четырнадцать лет назад.
