Барашек? Возможно. Если есть чопсы. Есть. Вот они — очень розовые овалы на тонких ребрышках ягненка.
Каждый агнец — жертвоприношение.
«Тебе, мой император, мой императив, моя жизнь», — думала бы она.
Капризно настаивала бы на том, что хочет купить именно одиннадцать чопсов. И торговка, меря ее взглядом, менялась бы в лице, проходя весь спектр от лебезливой угодливости к тихой ярости. А потом — нежданным озарением — к давно забытому умилению чужой любовью.
Потому что Она выдавала себя с головой своим тихим, надмирным свечением, словно ангел, возносящий душу к небесам.
И когда одиннадцать ягненковых овалов были бы собраны по разным торговцам и упакованы для нее, она бы пошла туда, где одуряюще пахло чаманом, кардамоном и мускатом.
И там, сообразуясь с наитием, выбрала бы жертвенных притираний для агнца.
А дома — в стеклянной темной гусятнице уложила бы умащенные чопсы напитываться ароматами. До вечера.
Смывала бы специи с рук долго, намыливая пальцы, чистя щеточкой ногти, глядя на бег воды, обволакивающей ее красивые кисти, и хвалила бы тихо Бога за данность пальцев, за то, что дано им ласкать и нежить и что-то успевать творить.
Потом часа четыре работала бы с переводом, набивала нужное количество знаков на верном ноутбуке.
И пыталась бы не думать все время о Нем.
Не вспоминать эти усталые глаза, бархатные местечки на высоких узких скулах, упрямый красивый нос, горьковато-надменный рот, седую роскошную голову и то, как с-ума-сводяще колется стильная щетина короткой бороды.
Ей было странно, что любовь считали чувственной. Потому что ее любовь была сверхчувственной. Или это по-другому как-то называется?
Как это называется, когда самая мысль о человеке выключает тебя полностью, отрезает от мира всех, погружает в измерение, где только он и, краешком сознания, ты?
Просто любовь? И у всех так?
Ну и не могла она выносить это просто, не избывая, поэтому сейчас, на кухне, посылая ягненка в жар духовки, она бы что-то там шептала взвихренно-нежное, посылая своему мужчине любовную стрелу под шестое ребро слева.
Строгая лук на крохотные кубы, слегка посапывала бы носом от луковых слез.
Золотила бы луковые квадратики в кипящем масле, добавляла бы туда тончайшие морковные полоски. «Мой золотой» — так нежно бы думала.
Почему из всех драгоценных металлов «золотой» звучит особенно чувственно? «Теплый, живительный, солнечный мой, золотой» — так бы думала она.
Если бы они жили вместе.
…А баклажаны разрезать поперек (надвое рассечь, как душу, когда его нет рядом) и потом — на узкие продольные ломтики. И крупной солью посыпать. Как рану? Банально и больно одновременно.
