— А так просто, что Владимира Ильича нам недостает. Ленина, значит. Вот как. Вот что я думаю. Недостает нам Ленина. И баста. И ты со мной не спорь.
— Так я и не спорю.
— И не спорь, и не спорь, — нагнетал отец.
Он находил своей рукой руку собеседника, тепло и сильно сжимал ее в широкой ладони и добавлял уже тише, слабее:
— Не спорь. Это так.
И умолкал.
Отпускал чужую руку, легонько отодвигался от собеседника и, подперев кулаками подбородок, застывал в задумчивости.
И очень трудно было уловить, когда отец начинал песню. Она тоже, казалось, уже жила в нем перед этим, готовая, независимая и самостоятельная, а теперь лишь выходила изнутри наружу, облекаясь в тихий, но звонкий голос:
Ох, я болен совсем и бессилен,
В сердце нет уж былого огня,
И зачем обольщаться напрасно —
Скоро, скоро не будет меня…
Плавная и раздумчивая вначале, песня выходила на повтор в окрепшем, резко поднятом распеве, которому подчинялись теперь все — и слушатели, и сам певец. Все — сразу и без остатка — отдавалось ей, ее бестелесной покоряющей силе.
…И зачем обольщаться напрасно, —
с чувством, обреченно звучал голос, чтобы снова вознестись на повторе и выплеснуть вместе со словами всю тоску и горечь зашедшейся в песне, как в плаче, души.
Мне представлялось пение отца вышивкой: дрожащая нить голоса струилась по невидимому полотну, оставляя позади себя очень грустный узор. В одном месте краски узора были светлее, в другом притенялись густо и пугающе:
…Скоро, скоро не будет меня…
Мать, стоя у печки или ставя на стол еще какую-либо закуску, торопливым движением смахивала слезу. Для нее эта песня была уже не песенной, не чьей-то чужой болью, а своей. Мать знала, какой смысл вкладывал отец в каждое слово и отчего так волнующе искренен его голос.
И еще она знала, что вот-вот сорвется отец, выльется его душевная боль во что-то отчаянное.
«Такая полоса пришла к нему», — говорила мать, повторяя чьи-то слова. И было в этом не столько самоуспокоения, сколько желания оправдать загадочно-резкую перемену в муже.
Соседки успокаивали ее:
«Пройдет это, глянь-свет, пройдет, Стефановна. Ужалена душа в нем — вот и прорывается болячка».
Другие утешали по-иному:
«Хорошо — не дерется, людей не трогает. Опять же до детей ласков. А что несговорчив да шумлив… Ветры принесли — ветры унесут».
Мужчины судили по-своему:
«Жизнью он растревожен. В каком-то важном для себя понятии букву с буквой соединить не в сила́х».
А хмельная горячечность отца все набирала силы и едва не обернулась однажды горькой бедой.
