— Люди голове помогут, — уверенно отозвался Кордамонов, все более оживляясь и яснея лицом. — Свои, сельские…
— Свои-и-и… — неопределенно протянул Гужилин, но продолжать не стал, вернулся к самому, видно, больному для себя: — Пойду от станции теми же заболотями… Каким путем уходил, тем и вернуться надобно. След затоптать. Да на том и крест. Чтоб, знать, не жгло более…
— Сильно жжет? — спросил Кордамонов.
— С дна того самого шибает подчас, хоть кричи… Но так себе мыслю, что это уже более от тоски. По кровлям, как сказал поэт, знакомым. Ой и гибельна ж она, нещадная…
— Гибельна? — протестующе воскликнул Кордамонов. — А может, напротив, спасительна?
Гужилин не ответил. И долго еще лежал на полке, временами что-то вышептывая и заглушая свои же слова приступами громкого, свистяще тяжелого дыхания.
Потом он вдруг с заметной поспешностью спустился вниз, собрал вещи, какое-то время пристально смотрел в окно из купе, затем, с силой отодвинув дверь, метнулся в коридорчик, тоже к окну, оттуда опять в купе, наклонился над столиком, почти вплотную приник к стеклу, затих, выискивая, видимо, что-то знакомое…
— Родные места? — спросил Кордамонов.
— Они самые, — нехотя отозвался Гужилин и, едва поезд начал притормаживать, вышел из купе.
Вышел, не попрощавшись. Только, глянув в мою сторону, дважды произнес все то же свое:
— Погон-н-чики… погон-н-чики…
А в остальные три или четыре часа пути я узнавал жизнь Кордамонова.
Мог ли я хотя бы предположить тогда, что и вчерашний вагонный спор и эти мои новые знакомства совсем нежданно вспомнятся мне через сутки там, у конечного пункта моей поездки. Вспомнятся по-разному — и о разном заставят думать.
Я нашел цветочниц у моста и пошел вдоль длинного ряда настороженных лиц, искусственных улыбок и предупредительных рук, протягивающих сонные букеты.
Я прошел уже почти весь ряд, когда навстречу мне вдруг потянулась обнаженная девичья рука, пухлая, матовая от загара.
— Гвоздики… Хотите гвоздики? Товарищ военный, пожалуйста, гвоздики.
Почти к самому моему лицу подплыл и замер букетик. Испуганно съежившиеся пунцовые гвоздики, завернутые в листок из школьной тетради, были густо спеленаты снизу доверху белой катушечной ниткой. Но и в этом затрапезном своем наряде букетик выглядел приятно.
Вместе же с загорелой, строгих и мягких контуров рукой девушки букетик напоминал что-то скульптурное: бросались в глаза красивая плавность локтевого изгиба, просто и легко приподнятая кисть — заостренный пучок розовых пальцев — и, наконец, будто проросшие из ладони цветы.
