И его, его лишь сердце ищет,
Приговором с ним разлучено.
Черное, родное пепелище,
Мне тебя увидеть не дано…
В щелочках между веками Гужилина блестели неподвижные зрачки, и он весь был застыло-неподвижен, шевелились только губы. Но шевелились они с таким смыслом и чувством, что вполне заменяли все остальное:
Не съезжать с подворья в чисто поле
На своем упитанном гнедом.
Проплыла щепою жалкой доля,
А душа — как грешник пред судом…
Не молчи же, грешница, — ответствуй,
С кем ты и кутила и спала…
Отвечала: «Были по соседству
Льдины, да печурка, да зола…»
Гужилин ни разу не запнулся, не сфальшивил на интонационных сложностях, — видно, стихи эти были им уже читаны и перечитаны.
Закончил он свою негромкую декламацию повторением первых четырех строк, и это навело меня на мысль, что прочитанные Гужилиным стихи исполнялись, скорее всего, — и не без его участия — как песня. Она мне даже как-то вдруг послышалась: в чьих-то умелых руках гитара или гармонь — и такой вот сиплый, в надрыве, голос.
И увиделась мысленно картина: остров в море, печурка, зола, очень схожее с гужилинским лицо… А сквозь все это — какое-то пепелище, явно сельское, неисходная тоска по нему…
Кордамонов, видимо, размышлял над тем же. Сидя напротив меня, рядом с Гужилиным, он, пока тот читал стихи, не сводил с него глаз. В них, как мне показалось, круче и круче затвердевал холодок, но его, где-то по самым краешкам, все же растопляли прерывисто нервные мерцания.
Дослушав стихи до конца, Кордамонов принял свою прежнюю позу, только был теперь более задумчив, чем перед этим. А после некоторого молчания задал Гужилину неожиданный для меня вопрос:
— Учились где, Касьян Авксентьевич?
— Учился ли? — встрепенулся Гужилин. — О-о-о! Премного и предавно.
— Что же это было?
— Рабфак без двух месяцев плюс бессистемное пожирание классиков. Питался в основном шедеврами. Ни на что другое не тянуло.
— Ну а затем? После рабфака то есть?
— А за-чем э-то вам? — с расстановкой спросил Гужилин.
— Жизнь у вас, я вижу, интересная.
— Ин-те-ресная, — протянул Гужилин и замолчал. Но скоро опять встрепенулся и, почти вплотную приблизив лицо к Кордамонову, сказал: — Жизнь есть перечень смертей и воскресений.
— Прочитали у кого?
— Хотя бы. А что, плохо сказано?
— Хорошо сказано. Но сами-то вы как думаете?
— О жизни?
— Да.
— Вам интересно?
— Иначе не спрашивал бы.
Но Гужилин и на этот раз не стал продолжать разговор. Опершись своими толстопалыми руками о колени, он долго и пристально глядел в окно, в какую-то одну, только ему видимую там точку, затем встал и начал, кряхтя, забираться на верхнюю полку.
