— Пошел бы.
— Как же сильно для этого надо любить отца! За что вы любили своего?
— Любил и люблю, — уточнил я.
— Да, да… За что?
В эту минуту учитель уже не казался мне здоровяком, и я с трудом верил, что он действительно учитель. Он спрашивал и ждал ответов так, как это делает школьник, которому предстоит заново переучивать какой-то трудный урок.
— За что я люблю своего отца?
— Да, за что? — нетерпеливо подтвердил учитель.
— За все, что знаю о нем, каким видел и каким помню его.
— А если бы узнали что-либо плохое?
— Это исключается всем тем, что я знаю.
— А все-таки?
Я беспомощно пожал плечами. Учитель виновато улыбнулся:
— Я, кажется, превышаю полномочия рядового попутчика. Лезу в душу. Но тут, знаете… — Он запнулся, помолчал, как бы в последний раз взвешивая, говорить или не говорить, и сказал:
— А нас… семью нашу… милый папаша бросил. До войны еще.
Учитель долго молчал, учащенно затягиваясь дымом, затем нервно хлопнул ладонью по раме окна и резко повернул ко мне лицо:
— Вот так, старшой.
Он порывисто швырнул за окно, в темноту, окурок и тут же проворно высунулся в окно сам, подставив встречной воздушной струе свою курчавую голову. И повторил оттуда, смешав слова с ветром:
— Вот так, брат.
— Другая женщина? — спросил я.
Он там, за рамой, утвердительно кивнул.
— Где же он сейчас?
— Погиб на войне. Во время штурма Кенигсберга… Между прочим, три ордена Славы, не считая медалей…
— Три ордена Славы?
— Все три!
Голос учителя смешивался с ветром и оттого становился как бы звонче, даже напевней:
— Последней Славой награжден посмертно.
— Человек!..
— А вот гляди ж ты… Хотя…
Учитель вернулся в прежнее положение, заговорил глуше и с сожалением:
— Хотя, сказать по правде, так и винить его трудно. Ну скрутило его, как говорят, по части чувства, увлекло… Но тому виной было, скорее, не легкомыслие. Мамаша у нас больно… как бы вам сказать… с характером… Как-то услышал я во время их размолвки — отец говорил: «За девять лет — ни одной улыбки… Чем сердцу жить прикажешь?» Ну да не будем об этом — внезапно оборвал он свои мысли и досадливо махнул рукой. Прошлое дело. Что ворошить! А вот о священнике еще кое-что примечательное могу сообщить. Хотите?..
И рассказал:
— В селе нашем видели его. В сорок втором, что ли. Зимой. Немцы схватили кого-то из их отряда, собирались повесить публично. Помост небольшой сделали, виселицу, все такое. А как раз в полдень — понимаете, не ночью, а средь бела дня! — партизаны… Отбили они своего, в холодном сарае почти замерзшего нашли… Говорили, умер он к вечеру… Так вот: признала вдруг одна старуха отца Валентина. Тогда еще — Владимира. Нес он на себе того, полузамученного, из сарая к саням… Ну, а бабье удивление сами знаете какое. Вскинулась старая — и к ногам святого отца с причитаниями: «Ты ль это, батюшка?.. Как истен бог — ты. Молви же слово свое, тебя ить нам богородица послала…»
