— А доброта? — спросил учитель.
— А доброта в человеке то же, что в мироздании солнце. Из нее, как говорят, — ростки, от нее — побеги, на ней — цветы и плоды. Не так ли?
Учитель что-то хотел сказать на это, но отец Валентин, не дав ему заговорить, продолжал:
— И если бывает доброта оправданной жестокостью, то единственно в наставнике, — при этом палец отца Валентина дружелюбно коснулся руки учителя.
А тот упорствовал:
— Доброта неподкупна? Хорошо. А каковы, по-вашему, ее истоки?
— Власть бога, — не задумываясь сказал отец Валентин.
Учитель протестующе передернул плечами:
— Утопия, святой отец. Вас засмеяли бы даже мои ученики. Уверяю вас.
Отец Валентин заметно оживился, в упор, с вызовом посмотрел на учителя и, подумав немного, спросил:
— Вы давно учите своих учеников?
— Семь лет.
— Дайте мне их на один год!
Эти слова отец Валентин произнес поспешно и задорно, не скрывая откровенно торжествующей улыбки. Он знал и чувствовал, что в споре оказался сильнее и что еще не побежден.
И опять отец Валентин посмотрел на меня, видимо удивляясь моему молчанию. Вдруг он сказал:
— Вы молоды, а грустны, и я не могу понять, отдаляетесь ли вы сейчас от печали, или она у вас впереди? Далек ли путь ваш?
Услышав мой ответ, он, мгновенно переменившись (все в нем выражало теперь сочувствие), произнес:
— Вот почему вы грустны и молчаливы!..
Отец Валентин был и прав и не прав.
Цель моей поездки конечно же не располагала к веселью, но молчаливость моя объяснялась не только этим, тут прибавлялась уже и другая причина. И если бы отец Валентин знал о ней, он испытал бы еще большую гордость собой. Потому что молчал я, временами как бы отрешаясь от окружающего и «уходя в себя», — по его воле. Я был захвачен, увлечен и покорен его речью: заложенным в ней вдохновением, образным складом и витиеватым, но не утомляющим рисунком слова, выпуклой и такой доступной картинностью того, о чем он говорил.
Конечно, я не мог не чувствовать правоты учителя, но в его словах все было так знакомо, обыденно, прозаично. А у отца Валентина…
Сам того не желая, я отчетливо представил себе «дорогу странствий ума», побывал у «незатухающего духовного костра осуждения инквизиции», увидел «невозделанное поле вышнего духа»…
Будучи только слушателем, я сам стал странником на той великой и трудной дороге.
Передо мной, в воображении моем, плясали языки пламени, сквозь которые гримасничали и корчились какие-то тупые и страшные физиономии; и видел я именно поле. Пустое и неохватное. Видел одиноко стоящего на нем хозяина, могущественного и непостижимого сеятеля судеб человеческих. Далекое, далекое пространство, какие-то своды, арки, какие-то странные краски, лучи и тени, а в центре — феерически туманная фигура того, о ком говорил отец Валентин.
