— Прости, мать. Жди сынов наших. Дай бог им вернуться в целости!
А о войне отец думал по-другому.
Он сам удивлялся своему упорству, сам себе не мог объяснить его и не понимал, почему думает так, а не иначе, но это было истиной: червь сомнения насчет исхода войны ни разу не заговаривал в нем. Может быть, это объяснялось тем, что каждый день, под разными предлогами, к нему заходили селяне и, тут же забыв о том, за чем пришли, спрашивали об одном и том же:
— Как глядишь, эт-т самое… чем пахнет? Чего ждать — пирогов аль заупокойного ладану?..
Как тут было не понять, что шли люди с надеждой услышать лучшее и, если бы знали, что обманутся, не шли бы?
И отец не тянул с ответом, говорил, глядя прямо в глаза собеседнику:
— Заупокойный ладан — это когда упокойник на столе. А разве ж Россия похожа на упокойника? Под бомбами, а живет. Поезда вон ходят, войска есть…
После встречи с Василием он, когда вновь заходило о том же, добавлял неизменно:
— Силен, само собой, германец. Как черт силен. Да только ж углы у нас наши, а у него чужие.
И спрашивал, теперь уже сам себя проверяя и успокаивая:
— Аль не так?
У собеседника смягчалось и разглаживалось лицо, по-иному, с надеждой, даже с уверенностью звучало в ответ:
— А и верно, гляди ты…
И сейчас, в лязгающем и скрипучем вагоне, свои, сельские, опять рядом. Котомка к котомке. Тоже мрачны и задумчивы лицами. Откуда взяться веселым мыслям? А заговорит отец — прислушиваются. Да еще переспросят. И удовлетворенно поддакнут…
Один Захар Вовк отчужденно торчит в углу. По вывернутой губе медленно передвигается слизкий потухший окурок, брови насуплены так, что не видно глаз, а дряхлая, заляпанная жирными пятнами кепчонка съехала к затылку, обнажив низкий лоб и неожиданно красивые курчавые волосы.
Захар не зря отдалился. Вышел у них с отцом на станции, перед погрузкой, непредвиденно косой разговор.
Перед тем как забраться в вагон, Захар тронул за плечо отца:
— Не зря мы это? Ага…
— Что?
— Да в невесть куда трогаемся?
— Ты об чем, Захар?
— Немцы-то Новозыбков взяли, сказывают.
— Ну?
— Успеем ли выскочить? Может, остаться?
— А совесть тебе ничего не шепчет, Захар?
У Вовка дернулось лицо, скривилось.
— Совесть? Шепчет. Ага… Жену и детей, мол, пошто одних кидаешь?
— Есть еще другая совесть.
— Это какая же такая?
— Будто не знаешь. На какой Россия держится.
— А и не знаю.
— Скажи — забыл на всякий случай.
— Может, и забыл. Ага…
— Во-во… Со страху.
— Э, не-е… — уже с плохо сдерживаемой злостью протянул Захар. — Это у тебя страх: сыны один под одного в большевиках да в комсомолии. И сам ты хоть и не партейный, а нутро такое же. И всякий о том знает.
