Потом короткое, недружелюбное:
— Кто?..
Остальное растворяется в длинном раскатистом свистке, крошится, разрушиваясь и пропадая в пистолетном выстреле…
Передо мною опять лицо Кордамонова. А по нему — полосы, полосы…
Михайлов И. А., 1898 г. рожд…
Султанов А., 1906 г. рожд…
Перекочин А. А., 1918 г. рожд…
Золяков С. Е., 1893 г. рожд…
Перцов В. И., 1921 г. рожд…
Кордамонов говорил:
«Не верить человеку, сомневаться в нем — мучительно. Наверное, даже постыдно. Но сама минута бунтующего раздумья, как свойство, точнее, как склонность в нас, непереоценима. Она относится, пожалуй, к наиболее сильным из доказательств того, что человек, в самом высоком значении этого слова, есть. Существует! Что он живет — и по-человечески проявляет себя. В самом деле: когда мы, люди, полностью и до конца ощущаем себя людьми? Я думаю, когда боремся. Разумеется, в лучшем смысле этого слова. Но тут встает вопрос: как быть, если ты лишен даже малейшей возможности бороться? Если на тебе кандалы и ты изолирован от людей, от жизни — от всего? Мне кажется, в этом случае формой борьбы, точнее, ее моральной разновидностью становится противодействие посещающим тебя сомнениям, отстаивание всего того, во что ты до этого верил…»
— Вас такие сомнения не посещали? — внезапно спросил у меня Кордамонов.
Я пожал плечами:
— Вроде не было.
— А у меня было… Знаете, после того случая на станцийке и этапа было у меня такое… Злился на весь род людской. Чуть ли не проклинал само понятие «человек»…
Еще раз подняв стакан и заглянув в него, Кордамонов неожиданно спросил у меня:
— У вас не было когда-либо такого ощущения, будто вы, во времени, уноситесь назад, в прошлое? По рельсам тех представлений, которые у вас об этом прошлом сложились?
— Не могу припомнить, — признался я.
А Кордамонов рассудил категоричнее:
— Не было, значит.
И продолжал:
— А вот когда меня везли обратно в концлагерь, я почти физически ощущал, что меня, как жителя Земли, возвращают в какую-то мезозойскую, что ли, эру. Не было ни веков, шлифовавших человеческое нутро, ни свершений, поднимавших людей над их пещерным прошлым, ни наук и искусств, просветлявших разум и облагораживавших душу… И виной тому были тогда, в моем представлении, не фашисты, а тот один… предавший меня… С благообразным лицом и с повязкой полицая… И это высокое, казалось бы, самое высокое понятие — «Человек» — так сильно пошатнулось для меня, что едва не упало со своего возвышения совсем. Я и тогда, конечно, понимал, что нельзя судить о целом по частностям, сам на себя лютовал за превышение своих судейских прав, но все же судил. Вернее, не судил, а лишь думал и думал. Получалось же все как суд. Мой, лично мой суд, маленький и бессильный. Но для меня он был верховным судом…
