Ствол дерева нагрет, он теплее ладони, а мысль просквожена холодком: хватит ли сил повалить исполина?
Но… Раз надо, значит, надо…
Двое опускались у сосны на колени и в этой каторжно-неудобной позе орудовали ручной пилой.
Бор до густоты был полон чистым воздухом, но его не хватало: от одышки что-то каменно затвердевало в груди, боль обострялась, на глаза наплывала серебряная мошкара, руки и все тело слабели. Рукоятка пилы выскальзывала из пальцев, и, оглушенный шумом крови в висках, отец опускался с колена на землю.
Последнюю в тот день сосну они пилили уже вечером, и напарник, пораженный подчеркнутой сумерками бледностью отца, сказал:
— Хватит, Федор. А то вместо сосны сам упадешь тут намертво.
— Добьем, может? — слабо сопротивлялся отец.
— Не добьем. Мы ж и на одно полотно не вгрызлись. А она — гляди: двое не обнимут, стоеросовую. К тому ж и пилу мы закривили, тянуть тяжко. Так что складней будет завтра по живому начать.
Напарник (его звали Прокофием, и был он из соседнего с нами села) пощадил отца, разделив вину за скривленную пилу на двоих. Отец понял это и возразил:
— Что вкось пошли — то моя вина. Ослабли руки, рано впониз веду.
Прокофий будто ждал этого признания, не решаясь заговорить о болезни и о лечении первым.
— В больницу тебе надо, Федор, — сказал он, закидывая пилу на плечо. — Разгуливается в тебе хворь, опасно это.
— Да время ли по больницам валяться. Гляди-ка, куда германец…
Прокофий не дал докончить, — видно, и эта мысль была уже наперед припасена им:
— А время… оно, брат мой, и погребом может быть, и могилой. Глядя по тому, как человек сам себя в нем полагает.
— Это как же?
— А так же. В погребе-то сохраннее. А в могиле…
— Да я ж не про все время. Про военное только.
— И я про военное только. Смертей в нем и без того много, а если еще и не под пулей отдавать себя земле, то косой вовсе не житуха — рай станет. Аль не так?
— Так-то оно так, да…
— А ты не дакай. Ты вперед гляди. И себя дюже дешево не ставь. Мы про твою жизнь знаем. Хоть и другого села жители. И знаем очень даже по-хорошему. Справедливым ты у нас почитаешься.
— Это с чего ж оно? — искренне удивился отец. — Я в вашем селе раза два-то и был за всю жизнь.
— А добрый след вытаривать не надобно, он в памяти не зарубкой и не вмятиной сохраняется. Так, знаешь… На ровном месте светлое пятнышко.
— А не чересчур ты?
— Не, не чересчур. Счас расскажу тебе. Вот на просеку выйдем…
Чаща редела, в бору становилось словно бы вольнее. Отец удивился: сумерки, оказывается, еще не больно густы, коли так яснеется даже близ узкой просеки.
