Атаман отодвигается, подмигивает Мишель ободряюще, а Егора взвешивает будто еще раз на своих каких-то весах; выходит вслед за Рихтером, и они остаются вдвоем за круглым столиком в вокзальном зале ожидания. Перед Егором — бумага, на которой написано: «Лисицын Юрий. Подъесаул» и «Меня зовут Мишель. Очень приятно». Деготь кипит, грудь распирает, как завинченную скороварку. Мишель хватает бумагу и комкает ее.
Егор сплевывает ей под ноги и упирается взглядом в выходящее на перрон грязное окно. Раньше через него было видно прибывающие и отходящие скоростные пассажирские поезда: отправлялся с первого один, открывая другой, а за ним — третий… Было куда ехать. А теперь стоит прямо перед окном только один состав, и тот куцый. Перед ним разминают ноги, дымя самокрутками, казаки, едут в Москву — единственное направление, которое осталось. Съездили они туда, где земля заканчивается, и вот вернулись несолоно хлебавши.
Три вагона у поезда. Первые два с обычными окнами, в которых такие же скучающие казачки сидят, режутся в карты, ржут неслышно. А третий — с решетками, с выбитыми стеклами, в которые ветер ноябрьский заносит снежную крупу. Зачем они его прицепили, думает Егор.
Смотрит на этот вагон и словно снова идет по нему. И холод от этого такой, будто вокзальные окна тоже выбиты и стылый ветер набивает ледяное крошево Егору за шиворот, в лицо метет.
Он забывает про Мишель, застывает, глядя на зеленый вагон в красных крестах, читает оборванную молитву, прокрашенную по трафарету вдоль борта; неужели это все правда с ним произошло? Неужели это он правда все сделал? Как будто он раздвоился: новый Егор пришел на смену и на подмогу старому: приученный к смерти и бесчувственный к боли. Глухой. А тот Егор, который умел еще слышать, остался только внутри головы где-то, во сне.
Когда кто-то там за решеткой начинает мельтешить, он даже не обращает внимания. Мишель его будит тычком, показывает на окно. На ней лица нет. Егор поднимает глаза на вагон — а там, за осколками стекла, за сваренной крестнакрест арматурой — на него смотрит Полкан.
Смотрит, улыбается, машет рукой.
Егор поднимается — приставленные к нему конвоиры мгновенно оборачиваются, делают шаг — но Егор их не замечает. Подходит к окну, прижимается к стеклу лбом, чтобы пыль и иней не мешали по сути разобраться.
Полкан точно оборачивался там, на Посту, точно зверел, нес эту бесовскую ахинею, пеной исходил, отца Даниила кончил голыми руками и верховодил другими одержимыми через окно с третьего этажа.
