— Пойдем посмотрим, — наконец решает он. — На поезд глянем.
Нехотя, оглядываясь на дома, идут.
Первое, что бросается, — окна у поезда замазаны краской, все слепые. Но тут и там они расколоты и разбиты, продырявлены пулями. И через дыры видны решетки. Окна зарешечены изнутри, как будто состав этот зверинец какой-нибудь перевозил или заключенных. Но если заключенных, то таких, которым лучше не знать, куда их везут, поэтому окна у вагонов закрашены.
— Как будто для смертников сделано, — догадывается Задорожный.
— А это тогда что? — говорит Лисицын.
На вагонах нарисованы кресты. Красные кресты на белом поле.
— Спа… Спа… Си. И… Ссс… Сооо-х. Рааа-ниии, — вслух старательно прочитывает конопатый подхорунжий и тоже подкашливает.
Задорожный снимает папаху, чешет лоб.
— Поезд-то здоровый какой… Не то что у нас, а? Тепловоз сдвоенный вон… Это откуда он ехал?
Двери у вагонов заперты тоже, так крепко заперты, как будто изнутри заварены. Что же там такое?
Жилин заскакивает на подножку к пробитому окну. Прижимает лицо к стеклянным осколкам, заглядывает в вагон.
— Еб твою мать, — выдыхает он. — Там тоже трупами все завалено, Юрий Евгеньевич… Жесть какая… Тьфу ты…
— Что это за бунт-то? — присвистывает Задорожный.
— Вон там дверь открыта вроде… — говорит Лисицын. — Ну-ка…
Идут впятером к этой открытой двери — Лисицын с сотниками, конопатый подхорунжий и еще какой-то жилинский; остальное войско топчется в воротах, озираясь по сторонам и крестясь.
— И… Прооо… Стииии… Наааа… М, — читает опять вслух конопатый.
— Слышь, подхорунжий! Ты б выучился читать-то! — зло обрывает его Лисицын. — Это чей ты такой долбоеб, а? Твой, Задорожный, или Жилина?
— Я и учусь, ваше благородие, — обиженно сопит конопатый.
— И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим! — раздраженно читает ему Лисицын. — Балда!
— Так школы-то позакрывали ведь, Юр, — пожимает плечами Задорожный. — Высочайшим указом. Кого родители если грамоте обучают… Сами.
— А ты тоже! — рявкает на него Лисицын. — Так… Жилин, подсади!
Жилин подставляет ему плечо, и Лисицын вскарабкивается на накрененный вагон. Шагает в перекошенный тамбур… Шибает дерьмом и мочой. Но видно в первую очередь — кровь.
Кровь. Высохшая, примерзшая кровь — все ею залито, перемазано, весь пол в ней, все стены. И мертвые, мертвые. Мужчины, женщины вперемешку. Такие же, как снаружи, — полуголые, полуодетые. Кожа в укусах, в расчесах. Кто ничком, кто присел, колени обнял и так умер. Лисицын набирается духу и проходит внутрь, осмотреть тела.
