— Милая…
Та просыпается, озирается растерянно. Заглядывает Лисицыну через плечо в письмо.
— Кому пишешь?
— Девушке своей.
Девчонка по губам прочесть его слова не успевает, но успевает зато подглядеть — и кивает, улыбаясь. Лисицын хмурится, отгораживается.
— Посмотри-ка ты на себя, доча, — говорит девчонке старуха. — Вся-то ты уделалась. Пойдем-ка, пойдем, дам тебе хоть одежу чистую. И умоешься. Пойдем.
Та смотрит на нее беспомощно, потом встает. Лисицын дописывает наспех.
Из комнаты, где они гремят деревянными ящиками, девчонка бубнит:
— Вам надо собираться. Надо уходить отсюда.
— Так уж и надо. Погоди, не торопись, вот поешь еще, тогда поговорим. Нам-то куда спешить? Ну, хороши колготочки? Да что это, кровь у тебя тут?
Бабка выходит из комнаты, возвращается с чайником и тазом, запирает дверь за собой, дальше не слышно. Лисицын корпит над письмом, идет туго. Потом, дописав, возвращается медленно из заснеженной Москвы в настоящий мир.
Ловит деда — как бы дрезину реанимировать?
— У вас тут генератор же ж, да? Бензин или соляра? Электричество откуда?
— На ветру у нас.
— Та еб твою налево…
Бабы выходят из комнаты — задумчивые, растревоженные. Старуха силком усаживает девчонку за стол, подсовывает ей еду, та брыкается.
— Вам надо с нами уходить! — говорит опять она. — Они скоро сюда придут!
— Кто придет, доча?
Лисицын бьет крутое яйцо об угол стола, грязными пальцами очищает скорлупки.
— Руки бы помыл хоть! — расстраивается бабка. — А ты ешь, доча, ешь!
— Надо отсюда бежать!
— От кого? — хмурится старик.
Как им объяснить такое? Лисицын солит и откусывает яйцо: желток посерел, яйцо застревает в горле. Пишет на бумажке адрес и адресата, убирает в карман.
Девчонка отодвигает угощение.
— Там идут… Там одержимые идут! Ярославля нет больше, и Ростова тоже нет, они сюда идут, пожалуйста!
В глазах у нее стоят слезы, она смотрит на старуху, та растерялась. — Вам надо собираться, вам надо с нами уходить… — Что ты такое говоришь, доча? Какие еще одержимые?
Старик тоже привстает, тревога и ему передается, бабка упрямо льет чай в сколотые чашки. Приходит серая в полосах кошка, выгибается дугой, трется о бабкину ногу в дырявых шерстяных колготках, урчит, просит жрать.
Девчонка давится словами, объясняет про одержимых. Лисицын льет в глотку кипяток молча: все равно не поверят. Наспех мажет маслом оторванный хлебный ломоть. У него такое чувство, будто это его последний прием пищи — скоро казнь; и вдруг, хотя есть уже незачем, зверский аппетит.
