Исследования в области политики памяти на Западе на сегодняшний день оформились в особое междисциплинарное научное направление, сконцентрированное на четырех основных темах: 1) использование прошлого при формировании национальных и региональных идентичностей; 2) изучение памяти о колониализме; 3) «проработка проблематичного прошлого», травмы памяти, главной из которых провозглашается Холокост; 4) проблемы политики памяти в контексте transitional justice – восстановительного правосудия, направленного на преодоление последствий систематических нарушений прав человека, связанных с историей авторитарных режимов [Ефременко, Малинова, Миллер]. В России наряду с изучением данных тем особое внимание уделяется исследованию роли государства и его институтов в проведении политики памяти. Эти исследования ориентированы на государствоведение, и для обозначения исторической политики в них используются понятия «государственная политика по сохранению исторической памяти» [Попп, Шахнович], «государственная политика в области праздников» [Ефремова] либо «государственная политика памяти» [Беляев, Линченко].
Теория политики памяти вскрывает государственные механизмы управления исторической памятью. Однако они не являются единственными способами целенаправленного воздействия на данный объект. Отдельного упоминания заслуживает понятие исторической памяти, активно вводимое в научный оборот А.И. Миллером. Он связывает историческую политику с активностью по оперированию образами Прошлого конкретными политическими силами, характерную практически исключительно для современных демократических посткоммунистических государств [Миллер, 2009]. В этом случае историческая память превращается в оружие идеологической индоктринации, практикуемой не государством, а ключевыми игроками гражданского общества. Историческая политика подчиняет исторические исследования национальному патриотизму, и в результате стремление к стабильности оборачивается дестабилизацией плюралистического общества.
Независимо от негативных и позитивных аспектов рассматриваемых терминов, очевиден, во-первых, характерный для них акцент на активную преобразующую деятельность субъекта в отношении образов Прошлого. Субъекты исторической политики и политики памяти – это не просто носители определенных конкурирующих образов Истории, но их создатели и трансляторы, нередко крайне агрессивные ко всем формам исторического инакомыслия. Во-вторых, очевидно разграничение по кругу субъектов. От ключевого агента управления исторической памяти (политика памяти) – государства – мы переходим к более широкому кругу акторов. Политические силы – категория весьма размытая, способная обозначать и политические партии, и социальные движения, и любых социальных субъектов, принципиальной особенностью которых является наличие у них властных ресурсов и ресурсов влияния. Что произойдет, если мы перейдем на уровень работы массового субъекта с образами Прошлого? На первый взгляд, речь должна пойти о деятельности, не использующей властные ресурсы и ресурсы влияния, т. е. о деятельности социальной, а не политической. Но в цифровом обществе принципиально иная ситуация с их распределением, что мы видели в первом параграфе, обращаясь к феномену цифрового раскрепощения масс. Теории memory studies выработали традицию рассматривать взаимодействие индивидуальной и локальной исторической памяти с политикой памяти и исторической политикой в терминах молчаливого конфликта. Память оказывается продуктом сложного, многофакторного и поляризованного взаимодействия, в котором массы и государство производят разные образы истории. Личный опыт, семейные предания, неофициальные источники, живая память поколений, с одной стороны, и учебники истории, искусство, музеи, мемориальные церемонии, государственная коммеморация и цензура, с другой стороны, резонируют и диссонируют, иногда подкрепляя, иногда отрицая версии друг друга в массовом сознании.
