Опять колесо на плече. И давит, и жжет, и — новое дело — сбивает с хода, а ход ее в потемках и так неуверенный, медленный. Руки устают, спину ломит, словно каждая игла удлинилась до спицы! «Да как же тебя нести? Молчишь? Коли так…» Сняла колесо и попробовала катить. Легко-то как! Перебирала руками, переступала ногами. Но скоро запутывалась, падала, роняла колесо, шарила в темноте, боясь, ощупывала каждую спицу — целы ли?
Дальше катила, а оно, колесо, вырывалось из рук, кувыркалось набок. Как бы днем да как бы чуть пониже была, можно было бы катить, самой не оступаться и колесо не выпускать… Ночью, старайся не старайся, не получалось. Беда.
Попробовала волоком тащить — э-э, нет, совсем плохо. Чего доброго, еще шину сшибешь, кому нужно тогда колесо. Ефимко ведь годное ждет!
Одолело бабу колесо. Всё. Стоит. Плачет потихоньку. А колесо тут же, у ноги лежит. Круглое, а само не катится. А Ефим ждет. Доверил. Ей ли не знать, что муж день-деньской маялся на работе… Что делать?.. И тут Анне вспомнилась Ефимова хитрость: покалеченную руку, чтоб она жила, действовала, помогала, как могла, привязывал солдатской обмоткой к косью, к топорищу, к черенку лопатки — и помогало. А если ей самой привязаться к колесу?.. Так… так… Но — чем? Ни обмотки, ни веревки… Ах ты, беда!
Анна сдернула платок с головы, вытерла пот с лица, и тут осенило: платком, да, да, платком привяжет себя к колесу. Новенький платок, выдержит. Привяжет и понесет колесо. За плечами, на спине.
Так и сделала.
По каким только дорогам не бегало колесо, чего-чего только не возило, а вот на женской спине, видать, ехало впервые, потому прижалось, притихло, успокоилось. И несли его теперь бережно, как ребенка.
И вдруг тишину ночи прорезало короткое, но дружелюбное ржание коня Грузди. Такое теплое, такое доверчивое ржание.
«Это он меня услыхал и отозвался», — подумала Анна, и горячая волна радости расплеснулась в ее груди.
Она обошла вокруг дома, петушков не было, и никого, кто бы мог оказать ей малую помощь — зарубить петушка, не встретила.
— Что ж, раз нужно рубить, так зарублю петушка сама, — невесело сказала она вслух. Вернулась к бане, из предбанника, где хранился весь плотницкий инструмент покойного мужа, вынесла топор. Березовое топорище глянцевое, гладкое, отшлифовано рукой и солдатской обмоткой Ефима; от стенки, из тени, выкатила и поставила на попа чурбан — руками не обхватить; на нем тесали, рубили, кололи — ровный верхний спил давно был иссечен, стал шероховатым, с яминками.
