И, представьте себе, никакого тут секрета и в помине нет, даже маленькому ребятенку все понятно: тебе делают хорошо, ну, и ты, стало быть, старайся. Оправдывай доверие честной работой.
«Переменилась деревенская жизнь, здорово переменилась к лучшему, — думает Анна… — Э-э-эх, теперь бы нам строиться-а…»
Долго-долго собирались они. Тянули. А почему? Деньги копили, исподволь запасали лес, другие материалы. Наконец решились. А тут Аннина мать умерла, потом Коля родился. Опять отсрочка.
Но пришел и их черед.
И открылось ей, какой заботливый, какой бесценный муж у нее Ефимко, во все вникал, везде успевал, — вернулась к нему азартная плотницкая душа. Пошумливал:
— Строить, чтоб не достраивать!.. У плотника топор — сокол!.. Кто строит, тот и отвечает!..
Ефим сам, еще загодя, окорил бревна, дал им вылежаться, заветриться, прокалиться на солнце и, как это принято у плотников, обушком выверил годность каждого бревна: вагой закатывал на поперечные кругляши и, напрягая слух, бил в один конец бревна, бил в середку, бил в другой конец. Здоровое дерево от удара обуха звучало чисто, раскатисто-звонко, пьянило сердце своей бодрой музыкой; а когда удар глох, как бы с ходу застревал в глубине дерева, — трухлявина внутри; жалко, а делать нечего, откатывай бревно в сторону, половинь пилой, сгодится на что-то другое, но только не в сруб. Если от удара обухом как будто рукой по всем струнам гитары проехались — знай: трещина, спряталась от глаза вглубь, но от мастера уйти не удалось.
— Начинай строиться — дрова будут! — шутил Ефим, подбадривая не столько себя, сколько Анну.
— Э-этто так! — одобрительно крякал сухой, высокий, рукастый Гавря, плотник из Дренева. Второй плотник, коренастый, плотный, краснощекий Силантий Горков из Алексина, Ефимов дружок еще по довоенным годам, с веселой ухмылкой кричал сверху:
— По-о-берегися-а! Не задеть бы кого! — и двумя-тремя ударами топора сваливал стропилину. Фыркал: — Ну, пылищи-и! Поди еще царская-а!
За один день раскатали старую избу, разнесли печь.
Жили Мукасеевы в старой баньке, Анна с Ефимом да трое детишек, мал мала меньше. Теснота — не повернуться, а при согласии вроде и незаметно.
Анна ночью жалась к колючей Ефимовой щеке, ласково шептала в ухо:
— Горяч ты… Шибко горяч… Побереги себя… Тощой стал… Вижу, Ефимко, не избываешь усталости и за ночь. Дружков-от война не так уломала, как тебя.
Он гладил ее волосы.
— Ладно… Спи…
Вскакивал чуть свет, наказывал:
— Нюра, еду мужикам ставь на стол наилучшую. Плотник сыт — дело кипит. За него, знай, топором никто не тюкнет.
