— Нет.
— Можно обнять?
— Можно.
Поднимается на колени, осторожно кладёт ладони на мои бёдра и, поскольку ничто не взрывается, решается передвинуть их на талию. Ещё пару мгновений спустя мы уже лежим в обнимку на кровати. Алекс начинает целовать меня, и я понимаю, что это немая просьба о сексе. Останавливаю его, а он шёпотом и надрывно просит:
— Пожалуйста! Мне сейчас это очень нужно!
— Сейчас? — не верю своим ушам.
— Это возвращает мне почву под ногами. Чувство, что у нас всё хорошо… ты всё ещё моя, хочешь меня, я тебе не противен…
— Что за глупости? Почему ты должен быть мне противен?
— Я же… грязный, — выдаёт едва слышно.
— В чём проблема, иди в душ! — предлагаю.
— Если б только вода могла это смыть…
33 Tours — California Dreamin
Patricia Kaas — If You Go Away
Я в недоумении: «О чём он говорит?». Странный и явно не в себе. Те времена, когда я так восхищалась безупречностью этого полубога и пыталась нащупать его скелеты в шкафу, давно прошли. Сейчас они, кажется, норовят вывалиться сами, а я, сцепив зубы, запихиваю их обратно. Мне больше не нужны его грехи, ошибки, слабости, я жажду тепла, понимания, надёжности. Хочу верить ему. Доверять. Хочу секса с ним — в конце концов, он прав: во время близости наш крейсер словно отправляется на ремонт. К сожалению, не капитальный, но обоим становится легче и спокойнее.
Алекс больше меня не целует: уткнулся носом в мою грудь и с такой силой прижимает к себе, удерживая всей ладонью за талию, что мне даже немного больно. Но я терплю — понимаю, что для него сейчас это, очевидно, важно — вот так держать меня. Он как большой, провинившийся ребёнок, напуганный самым страшным наказанием.
— Ты не уйдёшь от меня? — ещё раз спрашивает.
— Нет.
Прижимается ещё сильнее, и сквозь эфемерную канареечную ткань платья я чувствую не только каждый его вдох и выдох, но и то, как его губы стараются незаметно поцеловать то место, к которому прижаты — грудь, в которой сердце.
— Я и не собиралась уходить от тебя! — признаюсь шёпотом. — Думала пока только переселиться в другой отель и дать себе остыть, а тебе подумать. Ну и спрятаться от всех глаз, которые видели моё унижение.
Слышу, как гулко и часто бьётся его сердце, чувствую, как крепко — так, что не отдерёшь — обнимают его руки, ладони, пальцы.
Глупый! Делает ненормальные вещи, а потом сам же и страдает.
Машинально, так, будто это мой обиженный ребёнок, поднимаю руку и начинаю гладить его по волосам. И вскоре Везувий затихает, расслабляется, перестаёт до боли меня сжимать; его сердечный ритм выравнивается, дыхание становится тихим, едва различимым. А я продолжаю гладить, всей кистью загребая вьющиеся пряди — кажется, после перенесённых химии и облучения они стали ещё гуще и более блестящими. «Красивый паразит, — думаю, — ничто его не берёт».
