Как ни странно, грустного пророчества в этой эксцентричной шутке оказалось больше, чем иронии.
Я очень долго дорожила уютом и благополучием. Мне казалось, что устроенность позволяет не тратить себя на второстепенное. На самом же деле благополучию нужно либо отдать всю жизнь, либо разом и вдруг оно теряется. Как-то опрятно все расставляется по местам, и ты видишь, что легче заниматься главным от этого не становится, что устроенность была незаслуженной и не тебе предназначавшейся.
Со своей же жизнью, мне кажется, Сергей поступал, как ребенок с тем альбомом для марок: все, что не годилось в литературный текст, комкалось и отбрасывалось (может быть, самое ценное!), а еще точнее — попросту не случалось. А если и происходило нечто побочное, то и это хотел он подчинить законам своего текста, чтобы и воспоминания о нем, слухи, сплетни — все было им же написано и отредактировано.
В Таллине он придумывал себе название. Писатель — дерзко, прозаик — заносчиво, литератор — для знаменитостей, буду называться «автор текстов». Так обозначив себя, он и пришел в Союз писателей с рукописью «Зоны». Тогдашний литературный консультант Борис Штейн жал руку Сергею и произнес в конце похвальной речи: «Я верю, Сергей Донатович, настанет день, когда мы с вами сможем разговаривать на равных!»
Сергей выслушал с благодарностью, пересказал с отвращением.
В Союзе писателей готовился вечер молодых литераторов. Сергей обратился к тому же Штейну: «Я надеюсь, что наряду с… (шел длинный перечень имен) и я в некоторой степени могу представлять…»
Его выпустили, отрекомендовав залу начинающим юмористом.
Волновался он ужасно, до сонливости, бедной улыбки, сосредоточенно-отсутствующего взгляда. Потом вышел с каким-то лиственным шумом, задевая ряды, на сцену и безошибочно — как это делает ритм в стихах — произнес: «Я был женат два раза, и оба раза счастливо».
Зал замер.
«Как? Вас не интересуют подробности моей личной жизни? Тогда о юморе. Самый смешной рассказ, который я прочел во всю мою жизнь, — „Бобок“ Достоевского, но его написал не я».
Такие фразы не всегда рождались у него от легкости жеста, быстроты отскока. Скорее вымучивались и долго обдумывались, примерялись на знакомых, звучали в первом чтении в письмах и лишь затем переходили в прозу.
Впрочем, вот как мы познакомились. Субботним вечером я заглянула к своим приятелям. Заглянула случайно: спустилась на этаж с другой вечеринки, где, кажется, не хватило вилки или тарелки. Хозяйка пошла в комнату к буфету, я потянулась за ней. Горела одна настольная лампа, и та прикрытая шалью, будто клетка с птицами. Довлатов сидел на диване, на него был надвинут длинный стол — барьер, чтобы близко не подходили. Увидев меня, он заслонился рукой и прокричал: «Господи, зачем вы стреляли в Ленина?!»
