— А? Чего? — удивленно выдохнул второй маньяк, не обнаружив рядом дружка.
Взмахнув рукой, он выпустил из рук предназначенный мне пузырек. Тот упал на траву и никак не должен был разбиться, однако брызнул во все стороны веером осколков. Один из них тотчас же угодил в глаз маньяку. Человек-груша громко заверещал и, схватившись за глаз, вслепую шагнул куда-то в сторону. Упс! Через мгновение он предсказуемо запнулся, сделал сальто и с шумом влетел в тот же люк — головой вниз и ногами кверху. Дубль два.
Я задержал дыхание и прислушался: тихо. Не знаю, какие законы они нарушили и какой срок им грозил по УК, но земной суд над ними едва ли состоится. А тот, другой суд, уже состоялся. У Великой Вселенской Справедливости свои представления о расплате.
— Можешь выходить, величество, — сказал я. И когда Петруша осторожно высунулся из-за своего укрытия, добавил: — Пойдем отсюда. Ни тот, ни другой тебя больше не тронет…
Проходя мимо открытого люка, царь не удержался и плюнул вниз.
— Они называли меня дубиной и хером-переростком, — пожаловался он. — Меня, императора! Бегали за мной, кидались булыжниками и обещали размазать мою печень по асфальту. А я ведь даже не обругал скотов! Тихо-мирно, как ты мне советовал, сказал им, что лавки чистые и нельзя на них забираться с ногами… И как это у тебя получилось с ними так быстро? Я знал, конечно, что ты немного чернокнижник, вроде Брюса… А насчет моего будущего ты не беспокойся. Пойдем-пойдем, я тебе кое-что покажу…
Картинка со спутника помогла нам не попасться на глаза санитарам и проскользнуть незамеченными в палату Петруши. Пока я умывался, царь шелестел бумагами.
— Вот, — сказал он, торжественно потрясая пачкой листков. — Ты ведь помнишь о моей переписке с петербургским губернатором Грушницким? Поздравь меня, он прислал мне приглашение. С ним я выпиливаюсь отсюда в два счета — и сразу же на вокзал, в Питер. Борис Елизарович понял наконец, что без меня город моего имени ему не обустроить. Так что он берет меня в штат, помощником — пока по культуре, а там видно будет.
— И его не испугал твой официальный диагноз? — удивился я. — У тебя же в больничной карте целый букет: мания величия, реформаторский бред и прочее. Или ты всё это скрыл?
— Ничего я не скрыл, — гордо ответил царь. — Но Борис Елизарович — не из пугливых. Он пишет, что и другие достойные люди стали жертвой этой… погоди, я зачитаю… жертвой карательной психиатрии. А еще он написал… — Петруша стал копаться в своей пачке.
