Всеми десятью щупальцами Ожогину удается держать «узи» наизготовку, но это пока лишнее. Нет движения справа от него, нет движения слева. В пределах видимости в коридоре пусто. Его не караулят. Думают, что спекся. За-ме-ча-тель-но! Сминая ковровую дорожку, он ползет к кухонной двери, бьется за каждый сантиметр пути. Злоба кипит, булькает в нем, не позволяя отключиться и сдаться. Вот она! Хозяин Нуси-Бо доползает до кухни, локтем приоткрывает дверь и не глядя стреляет внутрь — веером, от живота. Слева направо, широкой дугой, на уровне пояса. В повара, обслугу, лакеев, охрану — во всех, кто в комнате и может оказаться предателем. Никто не уйдет от расплаты. «Узи» бьется в пальцах-щупальцах и плюется огнем. Сдохните! Сдохните! Сдохните! Сдо…
Спуск щелкает, докладывая, что магазин пуст. Но где стоны, вопли, хрипы и трупы? Ничего нет, никто не умер, потому что в кухне тоже пусто. Как? Ни одного человека — все почему-то разбежались заранее. Предусмотрительные, падлы, сообразительные! В открытую дверь видно только опрокинутую выстрелами мусорную корзину, из которой грязной горой вывалилось содержимое. Гору венчает что-то синее, мелкое, гаденькое, знакомое. Пелена перед глазами стремительно сгущается — и через миг он уже перестает видеть. Но последнего мгновения хватает, чтобы напоследок вспомнить синюю обертку.
Так его компания «Вуазен» однажды упаковывала горчицу. Не всю, только специальную партию для одного пансионата в Лозанне. Сразу после того, как болтливый старый сучок Мотя Лурье благополучно откинулся, Ерофей Дмитриевич лично приказал сжечь остатки спецгорчицы — все восемь ящиков, чтобы не осталось даже миллиграмма, годного для экспертизы. Значит, кто-то из мелкой обслуги, из непосвященных в детали, пожадничал, скрысятничал и оставил годный на вид товар? И один ящик угодил на его же кухню?
Бля-а-а-а! Если бы у Ожогина хватило сил, он бы засмеялся. Впервые на экране — комедия «Ирония судьбы, или Сам себе дурак». Сценарий — хуже не придумаешь. Режиссура — мало не покажется. Не было предателя. Был обыкновенный идиот на кухне. Не было покушения. Просто сегодня у господина Рабендзы — самый невезучий день. Он же — день последний. До этой минуты Ерофей Дмитриевич точно не знал, что чувствовал под конец жизни Мотя Лурье. Теперь он ощущает это сам, в подробностях, каждой клеткой тела — жаль, никому не расскажешь, да и слушать некому. Кто заинтересуется чужой болью?
Ерофей Дмитриевич уже ничего не видит, но что-то по инерции еще слышит ускользающим слухом. Какое-то адское палево окутывает со всех сторон — и вряд ли весь этот шухер из-за него. Слышится завывание сирены вместо привычной музыки. Истерический ор. Топот мимо. Чей-то ботинок наступает ему на руку. Чей-то панический мат над головой. Звуки детской трещотки вдалеке… Хотя откуда здесь трещотка? Значит, пулеметы. Для чего они, кто приказал открыть огонь? Нападение? Прорыв периметра? А, теперь неважно.
