После обеда тётки позволили Хэдли встать со стула и пойти с ними в холл.
– Раз не хочешь танцевать, хотя бы послушаем музыку, – предложила тётя Шарман. – А там кто знает. Может, ты передумаешь, – она подошла к виктроле, положила пластинку и опустила иглу.
– Не сегодня, – Хэдли стояла, прислонившись к стене. – Нога всё ещё болит, – она опустила взгляд на босые ступни, стараясь вспомнить: она сказала, какая именно нога болит, или нет? – Я даже опасаюсь перелома.
– Чтобы ты не сомневалась, я с удовольствием тебе помогу и сломаю хоть обе ноги, – брякнула тётя Максин.
– А мне кажется, что у тебя всё в порядке, – тётя Шарман перестала возиться с иглой.
Комната наполнилась мягкими звуками музыки, и тётки расселись по местам. Пространство под люстрой казалось особенно пустым без танцовщицы. Мелодия будоражила Хэдли, выталкивая её на середину комнаты. Каждая жилка в её теле трепетала, готовая танцевать, однако девочка подавила этот порыв, старательно скрестив руки.
Тогда тётя Максин встала с места и вышла в центр комнаты, встав под люстрой.
– Хэдли, ты ведь вот так это делаешь, верно? – она раскинула руки и сделала несколько неуклюжих шагов. – Смотрите на меня! Я Хэдли! Я могу танцевать! – она запрокинула голову и расхохоталась.
– Так держать, Максин! – тётя Шарман с восторгом захлопала в ладоши. – Давай ещё!
Музыка всё ускорялась, и тётя Максин в развевающейся юбке закружилась ей в такт. От поднятой ею пыли у Хэдли защипало глаза.
– Я Хэдли! – завывала тётя Максин. – Все смотрите на меня! Однажды я поднимусь на сцену, чтобы тысячи людей аплодировали мне!
– Давай, сестра, давай! – тётя Шарман давилась от хохота.
– Я Хэдли, – Максин всё не унималась. – Я танцую и танцую, чтоб мне хлопали, чтобы меня любили! Вот зачем я не щадила себя и столько занималась! Я хочу, чтобы все обожали меня и восхищались мною! – Старуха крутилась по комнате, заламывая руки, и повторяла: – Любите меня! Обожайте меня! Я могу танцевать!
– Это всё неправда! – не выдержала Хэдли, выскочив на середину комнаты. – Неправда!
Тётя Максин застыла на полушаге и с картинным жестом воскликнула:
– Оно заговорило!
– Что, дорогуша? – тётя Шарман встала и сняла иглу с пластинки. – Что ты сказала?
У Хэдли было такое чувство, будто она очнулась ото сна: девочка стиснула кулаки, чтобы не испугаться, но твёрдо решила высказать то, что наболело:
– Это всё неправда. Ничего подобного! Я никогда не танцевала ради аплодисментов или чтобы меня любили и мной восхищались! – Хэдли тут же вспомнилось, сколько раз она танцевала в этой вот самой комнате. – Я буду танцевать, даже если останусь последним человеком на Земле. Потому что я люблю танцевать. И я рождена для танца.
