Ровно в тринадцать часов все зашевелились, на улице грянула духовая музыка, девочки из конструкторского бюро вынесли подушечки с орденами и медалями, за ними на руках поплыл гроб, и весь народ направился к выходу, «Вот ведь черт упрямый, — подумал Пятый, глядя с крыльца на музыкантов, — перемудрил-таки меня Федор Терентьевич!»
Их было шестеро, и все они были сильно искалечены. Играли они из рук вон плохо, знали от силы три-четыре траурных мелодии и выезжали в основном за счет громкости.
«Ты вот что, Федор Терентьевич, этих убогих больше не зови, — как-то года четыре назад заявил Пятый после очередных похорон. — Играть они, скажем прямо, совсем не умеют, а поглядишь на них, так неделю сна не будет». — «Инвалиды они военные, — возразил ему Федор Терентьевич. — Их понять надо». — «Я не хуже тебя все понимаю! — повысил голос Пятый. — Но звать их больше не зови! Они получают пенсию по инвалидности — и бог с ними!» — «Пенсия пенсией, а каждый человек должон быть при деле, — не соглашался Федор Терентьевич. — Интерес чтоб к жизни-то имелся, елки-моталки!»
«Стало быть, Федор Терентьевич меня перехитрил, — констатировал Пятый, — а точнее, решил вопрос по-своему. А что, он ведь, пожалуй, был прав. Похороны не филармония, и мастерство вместе с манерой исполнения здесь не главное…» Пятый поежился, надел на свою лысую голову ондатровую шапку и еще раз взглянул на музыкантов. Они важно надували щеки и играли громче обычного, а по лицу одного, слепого, катились слезы. Нелегкая, однако, у них доля, решил Пятый. Попробуйте-ка поиграть с полчаса на двадцатиградусном морозе с хорошим ветерком. Инструменты-то металлические, губы в кровь обдерешь!
Когда-то, лет десять назад, Федор Терентьевич по собственной инициативе выработал ритуал, по которому открытый гроб на руках несли до главной проходной, где покойник якобы прощался с институтом. Так же сделали и сегодня, и когда процессия медленно двинулась вдоль сквера, Пятый с удивлением зафиксировал еще одно необычное обстоятельство. Сразу за гробом шли старик со старухой (те самые — в валенках с галошами), а за ними перед громадной толпой сотрудников — директор и пять его заместителей. Не было только Первого и Четвертого, но их и быть не могло. Первый читал лекции в Политехническом институте и считал это святым делом, а Четвертого в октябре повысили в должности и забрали в Москву. «Ну и ну, — подумал Пятый, оглядываясь по сторонам, — ай да Федор Терентьевич! Никогда бы не подумал, что народ так к нему относится. Прямо-таки загадка, над которой на досуге стоит поломать голову…»
