Но счастье длилось недолго. У Шуры на очередном медосмотре нашли какое-то затемнение в легких и отправили в «лесную школу». Накануне ее отъезда я даже всплакнул перед сном под одеялом. Мы переписывались, я подробно сообщал ей классные новости: контрольную по русскому все написали на двойки и тройки, кроме Дины Гапоненко, Калгашников упал с забора во время перемены и разбил голову, Галушкина накрасила губы и была изгнана Мариной Владимировной из класса с криком: «Ты еще ресницы себе приклей, фея из бара!»... Еще я посылал Шуре переводные картинки с разными пернатыми, вкладывал их в конверты, а в письме просил Шуру угадать, что это за птичка. Пару раз она ответила неправильно, а потом сообщила: птицы в «лесной школе» ей уже без того осточертели, и присылать переводные картинки больше не надо. Позже я узнал, что она переписывается не только с девочками, но еще, оказывается, и с Вовкой Соловьевым, редким выпендрежником, у него даже пионерский галстук не такой, как у всех, а из индийского шелка, с вышитыми инициалами «ВС», чтобы во время физкультуры никто не подменил. Мне снова не удалось сдержать слезы — от огорчения и обиды, хотя, казалось бы, мало ли кто с кем переписывается! Месяц я не отвечал на Шурины послания, мучился, выдерживал характер, страдал перед сном. Именно тогда я придумал Казаковой обидное прозвище Коза и даже пару раз употребил в разговоре с одноклассниками, показывая всем, что совершенно равнодушен к Шуре, уехавшей в «лесную школу».
— Что с тобой? — насторожилась Лида, обратив внимание на мой грустный вид. — Опять зуб?
— Угу... — ответил я, хотя зуб всего-навсего ныл.
— Пошли!
— Куда?
— К врачу.
— Потом.
— Потом будет флюс.
Вид страшной бормашины, похожей на огромного комара-долгоножку, залетавшего летом к нам в спальный корпус, затмил Шурино вероломство. Особенный ужас у меня вызвала лохматая веревка, приводящая в движение сверло. Посредине, видимо в месте разрыва, она была завязана бантиком, как шнурки ботинка.
— Рот пошире! — приказал врач Зильберфельд (Лида очень хотела, чтобы я попал именно к нему). — Ого, это уже не дупло, а целая пещера!
— Может, все-таки с заморозкой? — засомневалась моя сердобольная мать.
— Будущий защитник Отечества должен терпеть! — строго ответил врач. — Сейчас будет чуть-чуть больно!
Знаем мы это обманное докторское «чуть-чуть»! Он нажал педаль, раздался стрекот мотора, узел на веревке заметался вверх-вниз со страшной скоростью — и жуткая, нечеловеческая боль пронзила все тело — от макушки до пяток, словно в мою голову с размаху вбили гвоздь, прошедший насквозь.
