Котов показал пальцем на стол, где ещё оставался кусочек пирога, который Селезнёва принесла с собой.
— Это я оставила Храмцову, — глянув на меня, сказала Глазкова. — Признаюсь, мне это стоило больших усилий.
— А где же хозяйка пирога? — поинтересовался я.
— Её дети заждались. У Яны два мальчика. Мигом заставленная столами комната показалась мне пустой и разговоры о выпуске журнала, в котором я не буду участвовать, пустыми; я уже знал: так бывает.
— Кстати, я забыла тебе сказать: Яна — археолог.
— Та, с которой ты меня хотела познакомить. Мы с ней там, наверху, немного поговорили, — сказал я и улыбнулся: для меня слова «там, наверху» имели иной смысл.
Сделав небольшую паузу, я попросил Глазкову:
— Катя, ты не могла бы дать мне её телефон?
— Конечно, — кивнула Глазкова.
Позвонил я Селезнёвой только в начале лета. Потоцкой подвернулась срочная работа, она была вынуждена уехать в Польшу, за ней последовала другая. Да и мне, честно говоря, было не до археологии. Чтобы прошлая жизнь не напоминала о себе каждый день, я сдал квартиру и переехал в другой район Москвы.
В середине июня вновь напомнила о себе Потоцкая. Она сообщила, что сценарную заявку утвердили, и теперь нужен полноценный литературный сценарий. И тогда я вновь вспомнил о Селезнёвой. Я позвонил ей и, сославшись на Глазкову, сказал о своём намерении написать сценарий, попутно сообщил, что есть интересное предложение о съёмках документального фильма. Подумав немного, Селезнёва согласилась встретиться.
Мы долго договаривались о встрече, уточняли станцию метро, какой вагон и выход, вверху или в вестибюле, и всё равно оказались в разных местах. Пока встретились, пришлось сделать несколько звонков: в подземной Москве заблудиться было проще, чем в тайге. И я даже усомнился, москвичка ли она. Встретились мы на переходе, там, где начинается Тверская улица. На ней был длинный, до пят, в коричневую клетку сарафан, из-под которого при ходьбе выглядывали жёлтые и островерхие, как у монголов, сандалии. Открыто было только её нездешнее лицо, и даже прямые волосы казались продолжением брони. Они были гладко зачёсаны и прихвачены на затылке красной заколкой.
— Сайн байна! День добрый! — сначала по- бурятски, а затем по-русски поприветствовал я её.
— Сайн байна! — по-бурятски ответила она. Нет, нос у неё был европейским, я бы сказал — красивый нос, но крыжовникового цвета глаза были с восточным разрезом, который отметил глазастый депутат. Я тут же про себя подумал, что в её возрасте надо не скрывать себя, а наоборот, показывать. А тут, в летний жаркий день, закуталась, как в бронежилет. Мне захотелось по этому поводу пошутить, но, вновь вспомнив знакомого депутата и то, как Саяна поставила его на место, уже на лету прикусил язык. Через несколько минут мы были в Александровском саду — по моему понятию, это единственное в столице место, где всё — величественные древние стены, державные металлические решётки, подстриженный газон, цветочные клумбы, ровные асфальтные дорожки — соответствовало моему летнему настроению и нашему предстоящему разговору о Чингисхане и древних захоронениях. Для такого случая я надел белую рубашку, которую сам постирал и погладил утром. Стояла жара, и все скамейки в саду были оккупированы праздно болтающимися по Москве людьми.
