Мать была непривычно красивая и яркая после юга, с медовым загаром. Упругая прядь на лбу развилась, все время падала на лицо и мешала ей обцеловывать Сережу, и наклоняться над чемоданом, и доставать: ему — синие плавки из непривычной еще синтетической ткани, гудящие раковины и тенистую войлочную шляпу с бахромой; отцу — темные очки из закоптелой зеленоватой пластмассы и запонки… Сережка, захлебываясь, рассказывал ей, как они жили. Просто здорово! У отца можно было попросить на кино, и он даст, почти не придирается, ел ли он рыбу с кашей. Потому что он ведь сразу ему объяснил, что соседки, Полина и Никонова, готовят просто противно! И вздыхают над ним, когда он ест. Хорошо ему, отцу, он может тут не есть, а гостить подолгу у товарища…
Мать вдруг испуганно сжала его голову руками. Стала снова некрасивой и неотдохнувшей после юга. И тоже сунула Сережику три рубля на кино и на мороженое. Хотя он и не просился в кино, а собирался, надев войлочную шляпу и отцовы темные очки, слушать гулкие розовые раковины.
Мать собирала… и разбирала чемоданы. Снова собирала. Села к зеркалу и что-то лихорадочно подправила в бровях и в кудрявом выгоревшем узле волос. Вдруг заметила Сергееву сочащуюся грязью сандалию, зло и потерянно зарыдала, кинулась было к соседке и вернулась с порога, содрала с него полосатые носки в глине и торжественно, будто дорогую и новую вещь или будто они одни у Сережки, выстирала и повесила у входа на яблоне.
Недели две вещи отца стояли выставленными в коридоре, а потом он переехал от них. Но еще не раз появлялся во флигеле и хмуро увещевал мать. А потом вдруг стал решительным и лихо-веселым и ждал ее на виду у всех у дома в служебной машине: ехать в суд, делиться и разводиться. Соседский мальчишка сказал Сереже, что он ушел к одной рыжей, а на Сережку полагается четверть отцовской зарплаты — алименты. И Сергей стукнул его за это в нос, а мальчишка закричал, что Сережка дурак и всем это известно: сколько полагается!..
Он ждал потом мать на углу, десятилетний, с сухо распухшими от рева губами и глазами, когда она — шесть часов вечера, а потом семь… — все не шла после занятий из своего мелиоративного техникума, и вот наконец показалась на углу со стопками тетрадей в авоське и в руках.
«Мы не возьмем у него алиментов, мы ведь не возьмем!…»
Она без выражения сказала:
«…В магазин сходи. Сдачу пересчитаешь два раза…» — Перечислила, что купить: крупы, масла, соли.
Сережка знал из разговоров в очередях и на улице, что детей нигде не обманывают. И еще — неизвестно откуда, из чувства не вспугнутого пока доверия и добра — знал, что, наверное, и никого не обсчитывают, а только сбиваются второпях. Ведь вон же как много народу в их «жданчике» у пухлой, белой-белой продавщицы Ани, с густо накрашенными, в крупинках нерастертой помады губами — так что губы у нее слипались отвечать на вопросы покупателей и улыбаться… И понятно же — как ей некогда: даже больше, наверное, чем матери, которая, хоть и опаздывает в техникум, но все-таки всегда поводит по накрашенным губам мизинцем, а потом ототрет его платком. И Сергей обиделся за Аню. Но поразило его — как кромешная и неотступная беда, — что мать не ответила ему, насквозь несчастному, с прыгающими губами Сережику, и, значит, они будут брать эти деньги!
